Фанфан и Дюбарри

— Уже не помню, — ответил Фанфан, — но мне кажется, дело уже решенное, не так ли?

Третью свадьбу Фелиции сыграли через сорок дней. В торжественную минуту, когда в соборе Фелиция становилась мадам Пиганьоль, брат Анже шепнул Фанфану на ухо:

— Этот хвастун получше, чем Тронш, но с виду он — одно сало! Тебе он нравится?

— Здорово рассказывает! — сдержанно ответил Тюльпан.

— Похоже, ты не слишком рад!

— Да ничего, сойдет!

— А что дальше?

— О, Господи, надеюсь, ничего! — заявил Фанфан, который в своем праздничном костюме выглядел писаным красавцем, хотя и морщил нос.

— Возможно, — негромко произнес брат Анже, — тебе недолго с ними оставаться…

Фанфан покосился на него: у брата Анже на губах играла такая двусмысленная улыбка… Случалось, что по причине услышанных обрывков слов, и по тому, как иногда поглядывали на него дома, особенно с того вечера, когда брат Анже отчитал Тронша (к несчастью, тогда было уже слишком поздно, чтобы Фанфан мог подслушать — он уже давно спал в своей комнате) — так вот, как мы уже говорили, случалось, что-то подсказывало Фанфану, что жизнь его каким-то удивительным образом и, несомненно, заслугой брата Анже в один прекрасный день изменится и что предместье Сен-Дени лишь временное поле его деятельности.

Не потому ли, что на его стопе такая странная татуировка? Глядя на брата Анже, он спрашивал себя: неужто "настали времена" (как говорится где-то в Библии — Фанфан как раз штудировал её с учителем) — но дать ответ так и не сумел. Хотел бы он знать… Поскольку, к сожалению, дела шли все хуже и хуже после того, как к ним на рю Гренета перебрался Пиганьоль.

Началось все вот с чего: Пиганьоль не был ни хулиганом, ни драчуном, ни алкоголиком; но — как быстро выяснилось — заурядным лодырем, что можно было бы предсказать по его сонному взгляду, однако как бывает иногда обманчив внешний вид! Вначале несколько недель он жаловался, как надоела ему вся эта тюремная писанина, потом вообще перестал туда ходить под предлогом, что у него простуда. Позднее оказалось, что он от места отказался — якобы для того, чтобы подыскать другое занятие, которое однако и не думал искать, целыми днями занявшись рыбалкою на Сене. Остаток времени толкался по квартире, вновь и вновь наведываясь на кухню, где Фелиция непрерывно готовила — такой он был обжора!

Фанфану довольно было увидеть, как он уплетает паштет и как при этом блаженно кряхтит и чавкает, чтобы утратить всякий аппетит. Если добавить что теперь Фанфан на память знал историю войны в Канаде, понятно, что гренадер Пиганьоль утратил в его глазах большую часть своих достоинств.

Когда Фанфан понял, что Пиганьоль искать работу и не собирается, у него желчь едва не разлилась от презрения и расстройства. Фанфан не понимал, как его терпит Фелиция! Или, точнее, слишком хорошо понимал — ведь если в день свадьбы Фанфан показался брату Анже таким невеселым, то потому, что у него перед глазами ещё стояла картина, увиденная в вечер перед свадьбой, когда Фелиция со своим Алцестом удалилась в комнату "обсудить брачный контракт", откуда вдруг понеслись странные стоны. Фанфан по простоте душевной кинулся к ней на помощь, но, приоткрыв дверь, сообразил, что к чему. И вот с тех пор, как въехал Пиганьоль, такое было каждый день! Ибо Пиганьоль, как бы ни был он вял, по этой части — как говорит Ронсар являл изумительную прыть, и именно поэтому столько жрал и так нуждался в отдыхе! Но Бог с ним!

Единственное, что шокирует Фанфана, и что ему совсем не нравится — что его тетя, и отчасти даже мать, ведет себя как глупая самка и не только не требует от мужа, чтоб вел себя хоть чуть приличнее, но даже тратит на него, на его прихоти все деньги из обоих пособий!

Будущее виделось Фанфану в самом мрачном свете. Ему всего десять лет, и он не в состоянии понять, что Фелиция впервые в жизни — а ей почти сорок (о да, в те дни ей было именно столько!) — счастлива как женщина, ибо Виктор Донадье, герой-гренадер — упокой Господь его душу! — по этой части героизмом не отличался (чем мы не хотели бы принизить уважение, которое испытываем к павшему воину).

Итак, когда мы говорили, что после унизительной и позорной сцены публичной порки (чтоб сдох этот полковник, да покарай Господь его душу) Фанфан и носа не высовывал из дому целых два месяца, имели ввиду его мастерскую.

Фанфан привык ходить сюда спать почти каждую ночь и проделывал это уже три недели. С него было довольно ночного кхекания Пиганьоля счастливых стонов Фелиции, и их вечно заспанного вида. Теперь он ходил к ним только поесть, и то пробирался задами, уверенный, что все вокруг только и думают о его порке.

По части естественных надобностей выходил только ночью, в час, в два. К учителю ходил только в сумерках. На случай встречи ночью со злоумышленниками, всегда носил в кармане заряженный английский пистолет, который так успешно продемонстрировал брату Анже в ту пору, когда задумал пристрелить Фелиберта Тронша. Теперь порой он жалел, что тот умер — все лучше, чем Пиганьоль! А Пиганьоля начинал ненавидеть.

Из-за него теперь лишился дома! Прекрасно видел, что Фелиция о нем перестала заботиться, и это его огорчало. Теперь случалось, что Фелиция отсылала его из дома, чего на его памяти никогда не было!

На своих одиноких ночных скитаниях Фанфану вдруг случалось расплакаться. Правда, он тут же подавлял всхлипы и начинал ругаться, как драгун. Гужон, Святой Отец и Николя Безымянный (а то и все трое вместе) каждый день навещали его в мастерской, видели, какой он стал худой и нервный. Фанфан не сообщал им, что начинал подумывать, не покинуть ли этот квартал, где всем известен был его позор и где Фелиция уж не любила его так, как прежде.

Но прежде чем отправиться познавать дальние края — почему бы и не в Канаду, как легендарный Виктор Донадье — с ещё не тронутыми тридцатью ливрами от милого Картуша в кармане — Фанфану нужно было ещё расплатиться по счету. Он должен был найти двойного предателя Пастенака, где бы тот не прятался, раз Пастенак был виновником его унижения и предметом его ненависти!

Но человек предполагает… Тут случилось такое, что Фанфан отложил на потом свою месть и свое расставание с кварталом Сен-Дени.

В отличии от галлов, которые боялись, что небо упадет на их головы, и с которыми никогда такого не случалось, Фанфан, который некогда не думал о любви, полагая что это не по его возрасту, вдруг дожил до того, что та обрушилась на его голову, пригвоздила к месту и оставила в Сен-Дени на время, ему казавшееся бесконечным!.

3

В один прекрасный день Фанфан азартно стрелял из всевозможных позиций по бутылкам, расставленным на заднем дворе, стрелял с правой и левой рук, отвернувшись и глядя в зеркало, или между ногами — когда почувствовал вдруг, что кто-то наблюдает за ним, и прекратил истребление посуды.

От ворот на него кто-то смотрел. Девушка! Взрослая девушка! Почти взрослая! Ей было лет четырнадцать. Длинные блестящие каштановые волосы были перевязаны розовой лентой, на подбородке — ямочка, глаза — карие, блестящие. Одета она была куда лучше, чем те девчата, которых знал Фанфан (знал издали, нужно добавить, поскольку у девчат в его глазах был тот большой недостаток, что они не были парнями). Еще у девушки была тончайшая осиная талия и неплохая грудь — в отличие от тех, у которых такой груди не было (или Фанфан до этого не замечал).

— Ты Фанфан, — сказала девушка, не спрашивая, а утверждая.

— Ну, — Фанфан наморщил лоб, что у него было обычным делом и должно было сделать ангельское личико хмурым. — Ну и в чем дело?

— Меня зовут Фаншетта, — сообщила девушка и улыбнулась. У неё были красивые зубы, и даже все — что в том столетьи беззубых людей было удивительно, по крайней мере среди тех, с кем Фанфан имел дело.