Фанфан и Дюбарри

Жанна не знала, сколько часов она расхаживала по улицам, которые совсем опустели ввиду мороза и снега, падавшего беспрестанно уже десять или двенадцать дней. В матерчатом плаще, с капюшоном (ибо она никогда не отважилась бы появиться на людях в своих роскошных мехах, подаренных герцогом) все шла и шла… Сжав зубы, чтобы не кричать от ужаса и отчаяния.

— Луи! — повторяла снова и снова, — Луи, Луи, Луи!

И потом снова: — Луи!

Пробило десять, когда она поняла, что печальная прогулка привела её к монастырю святой Женевьевы. С тем же успехом она могла прийти домой, чтоб выплакаться на материнской груди, но этого не случилось. Быть может потому, что если не могла быть рядом с Луи, хотела оказаться там, где постель с балдахином под разбитыми вдребезги ангелами говорила о том, что столь буйный мужчина просто не мог умереть! Или, может быть, можно иным объяснить, почему в тот вечер Жанна оказалась именно здесь: злая ирония судьбы, воля небес?

Жанна вошла во двор, все ещё не решив, подниматься ли наверх по лестнице в Медальерный кабинет, и даже вздрогнула, увидев, что окна кабинета освещены. Видно было мерцание свечей и даже блики пламени в камине. Ее деревянные подошвы зацокали по каменным ступеням. Колотя в дверь, Жанна закричала:

— Луи, ты здесь?

Но нет ответом была лишь ненавистная тишина, стоявшая тут две недели. Кабинет пуст! И спальня тоже! Из витрин иронически косились на неё слепые глаза медалей. А треск огня в камине был так страшен и странен, ведь он никого не грел! Странной и загадочной казалась и еда на мраморном столе, которую она узрела, обернувшись. Фрукты, куропатка, бульон в серебряной супнице, откуда ещё шел пар, словно его только что подали. Но кто? Луи оставил тут своего таинственного слугу — может быть он? Да, так оно и есть! Страх Жанны как рукой сняло. В графине было бургундское. Она напилась, чтобы успокоиться. Теперь почувствовала, как устала, видела, что она вся в грязи, промокла, но сил осталось только рухнуть на кровать.

Зевая, начала раздеваться. Вино заставило забыть отчаянье и страх. Выпила еще, и затуманив мозг, оно дало новую энергию телу. Пошла умыться; ванна была полна ещё теплой водой, но это Жанну уже не удивляло, она погрузилась в воду, как в благодатные струи реки. Как долго оставалась там? Быть может, и вздремнула. Но, выбравшись из ванны, вздрогнула от холода, поспешно вытерлась и возвратилась в спальню. И тут ей в голову пришла идея, вызванная выпитым вином или её нервным напряжением, или каким-то суеверным чувством, что все, что делает, мог вопреки расстоянию увидеть Луи и материализоваться здесь, в комнате. Жанна навесила на себя все драгоценности, которые подарил ей Луи, — подвески, колье, перстни, серьги, диадемы, — чтоб наконец-то выглядеть такой, какой он любил её разглядывать долго-долго, пока желание не превозмогало восхищения.

Потом, откинув одеяло на постели, легла и прошептала:

— Луи, возьми меня! — словно творя заклинание против смерти.

И Жанна кусала шелковые простыни, царапала ногтями, стонала, извивалась, — так вдруг зажгло её желание. И потом это произошло: кто-то вошел в неё сзади и стал ласкать, а она тонким дискантом стала благодарить Господа!.

5

Через несколько месяцев, хмурым утром в конце февраля 1759 года из довольно ветхого домишки, одиноко стоявшего среди заснеженных полей в стороне от последних халуп Вокулерса, — деревушки в графстве Мюсе, выскочил закутанный до глаз мужчина. Стоял ледяной холод, голые стволы вдоль дороги походили на виселицы. Долетевший из дома долгий, словно предсмертный вопль заставил мужчину остановиться. Но, минуту помедлив, он помчался к деревне, топоча по мерзлой земле. Нигде не было ни души, хоть пробило уже десять часов. Через несколько минут человек уже ломился в дверь халупы, стоявшей возле собора. Прежде чем отворившая толстуха с приветливым лицом собралась беззубым ртом спросить, что угодно, человек отвел широкий шарф, прикрывавший лицо, и женщина протянула:

— Ах, это вы, мсье! Что нового?

— Полагаю, время пришло. Воды отошли, и она ужасно кричит.

— Но на целый месяц раньше… Не пережила она какого потрясения?

— Вот именно, — коротко ответил мужчина. — что мне делать?

— Быстро возвращайтесь, грейте воду и готовьте простыни. Я уже иду!

Жанна выла ещё пуще, когда мужчина возвратился в одинокий дом. Сделал, как велела акушерка, и когда та пришла, притащил большой чан горячей воды. Потом вернулся в комнату, где почти не было мебели и в которой, похоже, давно никто не жил — даже адское пламя, бушевавшее в камине, не могло просушить сырые стены. Все время, пока акушерка трудилась, мужчина курил трубку, сладил за огнем да время от времени шел взглянуть сквозь промерзшее стекло на опустевшее поле и темный лес на горизонте, причем вздрагивал каждый раз, когда роженица громко вскрикивала. Из соседней комнаты доносился монотонный успокаивающий голос акушерки, а когда наконец крик утих, мужчина шагнул к дверям. В наступившей тишине прозвучал сперва слабый всхлип, а потом громкий рев существа, только что пришедшего на этот свет в холоде и бедности.

— Можете войти, — сказала акушерка, открыв дверь, и её запавшие губы улыбались. Человек последовал за ней к постели на которой лежала Жанна, бледная, со спутанными волосами, слипшимися от пота на висках и лбу, с закрытыми глазами и как будто неживая. На её руке лежал маленький розовый сверток, откуда доносился отчаянный плач.

— Мальчик, — сообщила акушерка. — Крупный, фунтов семь весом. Дай-то Бог, чтоб был таким же красивым, как его мать, и с такими же красивыми глазами!

— Дай Бог! — повторил мужчина. — А что с Жанной, все в порядке?

— Я зайду вечером, — женщина, качая головой, собирала вещи и повязывала на голову платок.

— Спасибо, мадам Бирабин, — сказал мужчина провожая её к дверям.

— Вот не думала, что вас ещё увижу, — уже взявшись за щеколду, сказала акушерка. — Это ж сколько лет, как вы отсюда уехали?

— Двенадцать или тринадцать, — ответил мужчина.

— Это надо же: пятнадцать лет назад я помогала появиться на свет Жанне, а теперь — её сыну! С Анной все в порядке?

— Да. Это она захотела, чтобы Жанна родила здесь. Доверяет только вам… знаете она боялась! Жанна так молода!

— Я как знала, что ещё придете за мной! — ответила мадам Бирабин. Рада и её увидеть бы снова!

— Анна, разумеется, собиралась приехать, только этот маленький негодяй вылез месяцем раньше! — хохотнул мужчина.

Когда акушерка ушла, он вернулся в комнату и поправил огонь в камине. Жанна и ребенок, казалось, уснули.

Через десять дней Анна Рансон получила письмо, отправленное из Вокулерса и подписанное неким Вобернье — ибо человеком, жившим вместе с Жанной в Вокулерсе с середины декабря был никто иной как брат Анже, чья фамилия была Вобернье.

"У Вас внук! Довольно крупный. Видимо, недолго ему сосать материнскую грудь — слишком мало молока. А сегодня он окрещен в местной церкви, как и мать его в 1743 году, крестным отцом был я, крестной матерью — Джулия Бирабин, которая передает Вам привет и у которой не осталось уже ни одного зуба. Дали имя Франсуа, ведь в конце концов он из французского рода, и будет французом, что бы ни случилось. Я тут начал заниматься продажей вашего дома; в свое время Вы совершили ошибку, по сентиментальным мотивам не решившись его продать — время и погода нанесли ему изрядный урон. Если Вы напишете дочери пару слов, это ей пойдет на пользу, потому что нужно признать — она довольно несчастна!" Это "довольно несчастна" было слабо сказано: Жанна непрерывно плакала. Все это — видеть окружающую нищету вместо мечты о замках, видеть маленького Франсуа в бедной корзине из ивовых прутьев, когда она представляла изумительные колыбельки кедрового дерева, обитые атласом, быть снова совсем одной в жуткой тишине морозной ночи, вместо великолепного окружения блестящих светских людей — это приводило в отчаяние!