Таежный тупик

– Тятенька-то поправился, – сказала Агафья. – Псалмы помогает читать. А то ведь до чего дошел: на запад начал молиться…

Квас нам Агафья разливала по кружкам из дареного кем-то кофейника с носиком. Мы догадались: посуда привезена от родни. «Выезд в свет», о котором разговор впереди, что-то в Агафье неуловимо переменил. Она и раньше держалась естественно и свободно. Теперь в сужденьях ее была уверенность. Речь, чуть улыбаясь, она украшала такими словами, как «Жигули», «электричка», «племянники», «баня», «трактор». Она опрятней была одета. В избе уже не пахло кошачьим пометом, пол подметен, стекла в окнах протерты. Самой заметной новинкой был тут будильник. И я видел: Агафья ждала, когда мы заметим часы. Дождавшись желанной минуты, она показала, как виртуозно владеет столь удивительным механизмом…

Вечером у костра состоялся обмен новостями прожитого года… О болезнях Агафья говорила с грустной улыбкой: «С белым светом-то попрощалась. Лежала холодная. Кошки от меня ушли. Всегда со мной спали, а тут ушли к тяте. Ну, думаю, без нас козлуха застынет, кошки застынут. Но бог послал Ерофея. А как кошки опять стали приходить спать, я подумала: поправляюсь…»

Козлуха живет теперь в загончике одиноко – козла зарезали, Карпу Осиповичу на питанье, когда Агафья в декабре уезжала к родне… Козлухой пристальней сейчас интересуется здешний медведь. У избы наверху медведь разворотил лабаз, привлеченный, как видно, запахом остатков вяленого мяса. Порвал медведь в клочья и пытался жевать висезшую на жердях кожу марала. И стал примеряться к козе. «Пришлось два выстрела дать», – сказала Агафья, сводив нас на место под кедром, где зверь объявился. Большая куча помета свидетельствовала: два выстрела произвели должное впечатление.

– А может, зарезать козу-то? Молока нет, чего ж кормить зря, – сказал Ерофей.

– Жалко. Привыкла. Да и навоз огороду…

Сообща решили: пусть коза поживет, благо сена заготовлено вдоволь. «А если уж выйдет большая нужда с едою, тогда поневоле…» – сказала Агафья как о деле уже обдуманном и решенном.

Меньше стало в избе и кошек. Проблему Агафья догадалась разрешить просто: повзрослевших котят и одну из рожениц отнесла, подарила геологам. Сейчас там в поселке, кося глаза на собак, бегают несколько шустрых малорослых созданий серого цвета. С приходом Агафьи они бросаются к ней и преданно лижут руки. И это при том, что одна из кошек научилась у Лыковых есть сырую картошку…

Говоря о напастях этого года, рассказала Агафья о том, как чуть не умерли от грибов. «Всего-то по одному съели…» Грибами оказались опята. Их раньше варили. Теперь же при соляном богатстве Агафья решила их засолить…

– Но прежде же надо сварить. Это же опята!

– Дык теперь будем знать…

Два марала, зимой попавшие в ловчие ямы, оказались хорошим подспорьем козлятине. Вообще с едой проблемы здесь нет. Хлеб пекут уже не картофельный, а кислый, пшеничный, из муки, которой делятся геологи. Рыбы не стало. Но богаче теперь огород. И, конечно, щедра как прежде тайга. Правда, орехи – основной ее дар собирать Агафье непросто. Залезая на кедры, собрала этой осенью шесть мешков шишек. Ждет теперь ветра «тушкена» – после него шишки можно будет собирать на земле…

О том, о сем неспешно шел разговор у костра… По моей просьбе для Института картофелеводства прислала весной Агафья посылку. Теперь я мог рассказать, что картошка выросла в Подмосковье, что ученые сорт этот назвали «лыковским»… Вспомнили уже третье посещение «тупика» лингвистами из Казани. Агафья помнит всех по имени-отчеству. Рассказала, что днем казанцы помогали полоть огород, пилили и кололи дрова, а вечером подолгу говорили. По этим словам Агафьи и по письмам Галины Павловны Слесаревой из Казани я хорошо представляю, как интересны были эти вечерние разговоры для обеих сторон. Агафья знакомилась с привезенными неизвестными ей до этого книгами на старославянском («Без затруднения читала „Слово о полку Игореве“, издание 1801 года»). Казанцы же добывали ценнейшие сведения: по строю речи прослеживали эволюцию языка Агафьи, появление в речи множества новых слов…

– Василий Михайлович, а что там, я слыхала, случилось у Киева? – спросила Агафья, ковыряя палочкой в костерке.

Спрашивал любознательный человек. Но как ему объяснить то, что всех нас, начиная с апреля, так волновало? Пришлось упростить все до образа чугунка на костре.

– Вот если подкладывать дров, а крышку плотно придавить камнем…

– Да, едак-то нельзя… – согласилась слушательница, до сих пор добывающая огонь кресалом.

Впрочем, есть в этом деле прогресс. На печке в избе я увидел коробок спичек. Признали! Но, оказалось, признали с существенными «идеологическими» ограничениями: для тепла дрова в печке можно поджечь и спичками, если ж готовить еду, то непременно – кресало…

Главной громадной новостью года была тут, конечно, одиссея Агафьи – поездка к родне.

По письмам от Ерофея, Агафьи, по письмам летчиков и таштагольской родни я имел представление о путешествии, которое для Агафьи было, как написал Ерофей, «почти полетом на Марс». Теперь в разговоре Агафья все уточняла и проясняла.

Подтвердилось: не самолет, а поезд больше всего ее поразил. «Дом на колесах. Чисто. Постукивает. И бежит, бежит. За окошком все плывет, мельтешится…» Увидела в этой поездке Агафья городок Абазу. Увидела Новокузнецк: «Людей-то сколько, труб сколько!» Увидела Таштагол. Ехала потом в «Жигулях» и в санях…«

Месяц прожила она в поселке у родственников. Карп Осипович жил это время один. «Варил козлятину и картошку. На стол у печки прибил бумажку и на ней ставил палочки – отмечал дни, прожитые без Агафьи», – рассказал Ерофей, навещавший зимой старика.

Встретил дочь он упреками. На это Агафья ответила, назвав впервые родителя не «тятенькой», а «отцом»: «Будешь так мне пенять – уйду в сопки, а с тебя добрые люди спросят…»

У Ерофея на буровой была «затычка», и он долго не мог у Лыковых задержаться. Я тоже спешил – хотелось побывать в Таштаголе, познакомиться с родственниками, понять, насколько приемлемым был бы возможный приют для Агафьи.

Утром, разбуженные будильником, мы поели горячей картошки и стали укладывать рюкзаки. Карп Осипович попрощался с нами, сидя с палочкой на лежанке. Агафья, по обыкновению, пошла проводить. Уже под горой у реки присели на камушке. Агафья вынула из-за пазухи украдкой написанное письмецо родственникам.

– Кланяйтесь всем. Скажите: к зиме приготовились…

Всю дорогу «к родне» я пытался глядеть на мир глазами Агафьи: самолет… поезд… люди в поезде… придорожные села… толчея на вокзале в Новокузнецке… пересадка на электричку до Таштагола… езда в «газике» до глухого поселка в тайге…

Поселок Килинск мне очень понравился. Все было, как описала Агафья: «живут в домах добрых, хлеб едят добрый». В каждом дворе, как выяснилось, есть непременно лошадь, корова (а то и две!), по зеленым улицам ходили овцы, индюки, гуси, ребятишки у пруда удили рыбу. Всюду на взгорках, на полянах возле тайги стояли стожки погожего сена. Пахучий деревенский дымок стелился в ложбине над речкой…

Много было тут бородатых людей, старых и молодых. И, как выяснилось, почти все приходились Агафье родней. Тут живы еще три старушки, сестры умершей матери Агафьи. (Всего их было восемь сестер.) Большое число у Агафьи тут двоюродных сестер и братьев. И едва ли не половина всей молодой поросли Килинска приходится ей племянниками.

Давнишнее село староверов. И не знаю, сколь крепко тут дело с религией, в быту же – порядок и соблюденье традиций. Тут «в бородах» были и молодые, очень похожие на московских кинорежиссеров ребята. Правда, какие-то тихие. Присматриваясь, как повести себя в староверческом стане, я довольно скоро выяснил: бородач Анисим Никонович Тропин, с которым я вел переписку и который два раза посетил Лыковых, «прошел войну в войсках Рокоссовского», его сын Трофим, пришедший на встречу с двумя ребятишками за руку, служил недавно в десантных войсках, а зять Александр – в танковых. Старики сейчас «копаются в земле», молодежь моет золото – работает механиками, бульдозеристами, электриками.