Стая

Вот тогда Колька и получил не очень, правда, нравившуюся ему кличку — Розовый. У его кумира и наставника кличка была еще более странной — Гусиная Лапа. Как его звали на самом деле и где он скрывался, никто не знал. Чтобы заслужить доверие Гусиной Лапы, надо было доказать ему свою преданность.

И вот пошли лихие дела. Колька научился обирать пьяных, угонять мотоциклы, красть. Гусиная Лапа вел дело хитро, умело и дерзко. Кольке велено было не уходить с завода. И он, храня свою тайну, старался казаться таким же, как все.

Спустя некоторое время в его цехе появился длинный, худой, молчаливый парень с напряженным, тонким лицом. Колька почувствовал — у того тоже есть тайна. Они познакомились. Парня звали Толей, фамилия его была Карцев. Он был подон злости и недоверия ко всем и этим привлек Кольку.

Как-то после работы они зашли в закусочную. Там Розовый вынул бутылку водки и незаметно разлил по стаканам. Разговор пошел откровеннее, и они понравились друг другу еще больше.

Колька чувствовал, что этот весь какой-то издерганный и растерянный парень хоть и старше, и умнее, и уж, конечно, образованнее, одним словом, настоящий профессор, но в чем-то он, Колька, сильней и опытней его, и всем этим нравится своему новому знакомому. И еще Колька понял, что у того сейчас нет друзей, а если и были, то в трудную минуту предали его.

Выпив, они легко сошлись на том, что «все кругом сволочи и что нигде нет правды. И если не хочешь, чтоб тебя топтали, топчи других сам и ищи верных друзей, настоящих, до гроба». Колька уверял, что он и такие, как он, не предают, что за это у них — смерть. И парень охотно согласился — да, предательство страшнее всего, и он бы тоже за это убивал.

Они расстались друзьями.

А потом Розовый рассказал о своем новом приятеле Гусиной Лапе. И тот велел привести Карцева к нему.

С того дня, вернее, вечера, у ребят появилась общая тайна, страшная, влекущая.

И вот сегодня они шли на новую встречу с Гусиной Лапой.

Вчера Карцев попытался было отшатнуться и не пойти, но Розовый не дал, он помнил о тайне, он помнил все, чему научился у Гусиной Лапы. И напомнил об этом Карцеву. Тайна и смерть шли сейчас рядом в их жизни.

В темной подворотне напротив дома, где жил Розовый, собралась группа парней. Лениво подпирая облупленную, истрескавшуюся стенку, курили, смачно сплевывая себе под ноги, похохатывая, рассказывали всякие истории — кого-то избили за девчонку в кровь, ногами; кто-то кому-то «дал ножа»; а недавно тут вот, через двор, раздели до трусов пьяного, он потянулся за девчонкой, за Галкой, она привела; и еще такой-то «поменял» девчонку, теперь Томка «свободна».

Злые смешки доносились на улицу из темной подворотни. Редкие прохожие опасливо косились на огоньки сигарет и ускоряли шаг.

О девчонках особенно любил рассказывать Розовый, он «ходок», он давно начал. У него учились презрению и цинизму в отношениях с Томками и Галками, да и со всякими другими тоже.

Особенно изощрялся в похабных историях Розовый, когда его слушал Толька Карцев; специально изощрялся, стараясь все высмеять и оплевать, стараясь доказать, что «все они одинаковы, все ничего не стоят», только одни — «свои, простачки», а другие «напускают на себя», и тут надо быть грубым и смелым, только и всего. Розовому казалось, что он добивается своего. Слушая его, Карцев обычно не лез в спор.

В тот вечер было особенно холодно, в подворотне посвистывал ледяной ветер. Но парни не уходили, ждали вожака, пряча подбородки за поднятые воротники, притопывая ногами и куря сигарету за сигаретой. Все истории были рассказаны, приумолк даже Розовый. А уходить нельзя, надо было ждать.

От нечего делать Розовый начал задираться.

— Слышь, Профессор! Ты бы про своих девок чего рассказал, а? Какие там королевы по институту ходят? " — Отцепись,— хмуро ответил Карцев.

— Небось спервоначалу и подступиться страшно, а возьми такую...

Парни захихикали, а Карцев почувствовал, как его начинает разбирать злость. Не мог он побороть в себе презрения к Розовому, когда тот начинал рассуждать о девчонках вот так, как сейчас.

— Слушай, ты,— хрипло сказал он.— Лучше помалкивай, о чем не знаешь.

— А вот и давай, раз знаешь,— не унимался Розовый.— Вот и давай. Про все, как есть. Интересно.

И Карцев почувствовал, что сейчас не выдержит, сорвется.

— Есть такие животные,— пересохшими от волнения губами произнес он,— которые небо видеть не могут. Так они устроены, понял?

— Интере-есно,— угрожающе повторил Розовый.— Это ты куда целишь, халява?

Все насторожились. Назревала драка. Но главное было не в этом. Драка что? А вот потом, когда придет «сам», кого он признает виновным? И, раздувая вспыхнувшую ссору, один из парней задиристо сказал Карцеву:

— Ага. Говори, куда целишь?

— Ты-то чего суешься? — неожиданно оборвал его другой парень, рыжий, долговязый и вечно хмурый Генка по прозвищу Харя.

Самый незаметный в компании, он редко вступал в разговор, обычно молчал и слушал, глядя исподлобья, и длинное, щербатое лицо его при этом всегда оставалось каменно-невозмутимым. Никто ничего не знал про него: ни где живет, ни с кем,— был всегда в этой компании, делал все, как и другие, и это устраивало остальных. И никто, конечно, не предполагал, что выкинет однажды Генка удивительный номер... Словом, на него не обращали внимания. Карцев тоже. А потому, пропустив мимо ушей его слова, он со злостью ответил:

— Куда следует, туда и целю.

Он не понимал, что с ним происходит. Ведь только что, идя сюда, он со злостью думал об Инке, о «бабах», которых сам теперь будет обманывать, думал, что все люди подлецы и что никого ему не жаль. Но вот стоило только этому Розовому сейчас сказать мерзость, как все почему-то закипело в нем. И он уже не думает, что все сволочи, он думает, что сволочь этот Розовый, что гад он последний. Да, гад!

— А ну, еще чего брехни,— угрожающе повторил Розовый, надвигаясь на него.— А ну!

Он тоже вдруг обозлился не на шутку, потому что чувствовал: Карцев чем-то превосходит его, и это било по самолюбию, будило злость.

— Брешут собаки,— презрительно ответил Карцев.— И еще такие вот, как ты.

Он вдруг почувствовал: придется драться, чем бы это ни кончилось. Иначе он станет отвратителен самому себе, иначе...

Карцев не успел додумать. Тяжелый удар обрушился на него. Перед глазами пошли радужные круги, рот наполнился соленой жидкостью. Карцев отлетел к стенке, больно стукнувшись о нее головой, но тут же слепо рванулся вперед. На миг он увидел жестокую усмешку на круглом, озверевшем лице и с ненавистью ударил по нему кулаком. И сразу почувствовал: попал!

Розовый не ждал отпора. Получив удар, он окончательно вышел из себя и выхватил нож. У Карцева ножа не было, и он беспомощно выставил вперед руки.

Вот тут и раздался за спиной у всех чей-то уверенный, насмешливый возглас:

— А ну, назад, жорики!

Розовый послушно опустил нож.

Крупный, с бычьей шеей человек в пальто нараспашку вошел в круг. На широком, мясистом лице утонувшие бусинки-глазки смотрели подозрительно и зорко, изуродованный шрамом рот был плотно сжат. Человек, хмурясь, оглядел всех и вдруг улыбнулся. Непонятным образом расправились жесткие складки на его лице, и оно стало вдруг неестественно добродушным. И это было тоже страшно.

— Ну, чего тут у вас? — буркнул он.

Все сразу загалдели. Розовый, придя в себя, истерично, взахлеб кричал:

— Обзывается!.. Меня обозвал!.. На нож его надо!.. Он хочет отколоться!.. Он хочет отколоться, поняли?!

Только Карцев молчал, прерывисто дыша и поминутно сплевывая набегавшую из разбитой десны кровь. И еще молчал Генка Харя.

— Продать решил!.. Отколоться!..— вопил Розовый.

— Цыц! — Гусиная Лапа даже не повернул головы в его сторону и, когда тот смолк, а за ним и остальные, угрожающе закончил: — Понятно, жорики?

Потом, словно нехотя, обернулся к Розовому и вытянул правую руку с растопыренными толстыми пальцами. На широкой ладони его был ловко вытатуирован могучий, волосатый кулак, три пальца которого были выразительно сложены. Рядом было коряво наколото: «Выкуси!» Стоило чуть сжать ладонь — и вытатуированный кулак превращался в обыкновенный, а надпись исчезала в складках кожи.