Внутри, вовне

Новая квартира была просто сногсшибательная. Ничего подобного я прежде не видел. Когда я вошел, меня сразу же поразило, что она вся была залита солнцем, оно сверкало на ослепительно белых стенах и до блеска натертых полах. И мама совершенно преобразилась. Настроение у нее было такое же солнечное, как вся квартира. Она отряхнула с ног своих прах Олдэс-стрит и заняла более высокое положение в мире — вот что это было такое. Мама в буквальном смысле слова обняла «Бобэ» и расцеловала ее, и они обменялись несколькими фразами на идише относительно того, какая это удача. Мама гордо провела «Бобэ» через огромные, светлые комнаты, изумительно пахнувшие свежей краской, в заднюю спальню. Здесь, объявила она, когда-нибудь будет спальня Ли. А пока это комната «Бобэ». В спальне уже стояла новая кровать, и мама распаковала бабушкины вещи и повесила их в стенной шкаф. Все было сделано обезоруживающе заботливо и очень мудро, ибо это была самая дальняя спальня, и «Бобэ» оказалась словно сосланной в домашнюю Сибирь. Тем не менее она вся лучилась улыбками и отпускала маме комплименты на идише, готовясь, по маминому предложению, немедленно принять горячую ванну в большой ванной комнате, отделанной сверкающими кафельными плитками. «Бобэ» принимала ванну каждое утро, перед тем как натираться своими мазями. Из-за переезда она ванну принять не успела и весь день об этом угрюмо ворчала. Теперь она сразу же отправилась в ванную комнату, чтобы поплескаться там в полное свое удовольствие.

Мама продолжала распоряжаться грузчиками, указывая им, по женской привычке, что «вот этот стол поставить сюда, нет, лучше вон туда», а я тем временем восторженно бродил по нашему новому обиталищу. Должно быть, мама еще до нашего переселения успела там изрядно поработать: повсюду, где надо, уже были развешаны новые шторы и занавески. Уставленная нашей прежней мебелью, квартира превратилась в наш дом: это был наш старый дом, наша тесная, темноватая квартирка на пятом этаже на Олдэс-стрит, только волшебно расширившаяся в просторные, сияющие апартаменты, куда более роскошные, чем даже квартира Франкенталей, потому что здесь было так светло. Окна выходили на открытое пространство, а не упирались в другой многоквартирный дом, заслонявший небо. Если не считать рекламных щитов и табачной лавочки, то простиравшийся перед квартирой пейзаж представлял собою залитую солнечным светом зеленую пустошь. Восхитительно! Роскошно! Величественно! Прощай, Олдэс-стрит, Срулик, Франкенталь! Такие мысли проносились в моей голове, когда в мою огромную, пустую белую спальню ввалились, кряхтя, Хаим и «Аль Капоне». Они внесли диван-кровать.

— Неплохая квартирка, а? — сказал я им, но они молча поставили диван-кровать и, отдуваясь, вышли.

А теперь я попрошу всех моих пожилых читателей вспомнить, а молодых — постараться представить себе самую жуткую сцену из самого страшного фильма, когда-либо поставленного, — «Призрак оперы» с Лоном Чани в главной роли. Это та сцена, где красивая молодая певица подкрадывается к Призраку, когда тот сидит в маске за роялем и аккомпанирует ей, а она неожиданно срывает с него маску. Ух! Чани вскакивает и поворачивается к ней лицом, которое вовсе и не лицо даже, а ужасный оживший череп, и девушка издает страшный, протяжный вопль. Много позднее Альфред Хичкок создал подобную сцену в фильме «Психоз»: девушка трогает сзади за плечо старую леди, сидящую в кресле на колесиках, кресло поворачивается, и старая леди оказывается скелетом, завернутым в шаль, в седом парике, и девушка издает страшный, протяжный вопль.

Ну так вот, мама находилась в большой гостиной, все еще распоряжаясь, куда что поставить, когда «Аль Капоне» и Хаим, кряхтя, вошли в нашу роскошную новую квартиру, таща по горшку, наполненному бродящей кислой капустой. Я был при этом. Я все это видел своими глазами, и я этого до смерти не забуду. Когда мама увидела горшки, у нее на лице появилось точь-в-точь то самое выражение дикого ужаса, которое было на лице девушки, сорвавшей маску с Лона Чани. Она издала страшный, протяжный вопль. До того я ни разу не слышал, чтоб мама издавала вопль. Старшой и Хаим застыли на месте, а затем старшой торопливо, но осторожно опустил свой горшок на пол. Хаим хотел сделать то же самое, но мамин вопль так его потряс, что он не мог оторвать от нее взгляда, и вместо того, чтобы поставить горшок, он его уронил. Горшок упал на пол боком, и по свеженатертому полу разлилась пенящаяся жижица. Хаим быстро схватил горшок, не дав ему опрокинуться, и закрыл его крышкой, но беды уже было не поправить. Квартира сразу же наполнилась запахом, напоминавшим запах отхожего места; и на сверкающем полу начал расплываться натек желто-зеленой капустной кашицы, похожей на верблюжью блевотину, по краям которой, в результате какой-то зловредной химической реакции, начали возникать и лопаться, как нарывы, белые пузырьки. Какая катастрофа — и все по маминой вине! Чего было вопить?

На ее бледном как мел лице появилось выражение безумного отчаяния. Она кинулась к телефону, набрала номер прачечной и когда папа поднял трубку, начала с завыванием кричать ему что-то по-русски. Тем временем старшой и Хаим, до которых дошло, что мама немного удручена, ринулись прочь, и тут же все вернулись с какими-то тряпками и ветошью. Все четверо грузчиков устремились вытирать пол. Это им удалось, и там, где только что была желто-зеленая лужица, осталось лишь — словно выеденное проказой — пятно голого дерева. В квартире все еше отвратительно пахло, и мама бросилась отворять окно, но из-за свежей, засохшей в пазах краски оно застряло и не открывалось. Грузчики попытались прийти ей на помощь и стали бороться с окном; один из них взял ломик и начал соскабливать с оконной рамы краску, и мама завизжала:

— Прекратите! ПРЕКРАТИТЕ!

В этот момент появился папа; он был бледен и тоже, кажется, немного не в себе.

Он показал очень хорошее время. Он попытался рассказать маме, что в прачечной сломался дополнительный бойлер и поэтому ему нужно как можно скорее вернуться назад. Мама заглушила его объяснения потоком гневных фраз по-русски, в которых выделялись и упорно повторялись три английских слова: «дом для престарелых». Папа пытался — тоже по-русски — как-то ее умиротворить, но тщетно. Он ушел и вскоре вернулся с раздражительным человеком в покрытой пылью одежде, которого он называл «управдомом». Я сразу же понял, что это был всего-навсего дворник, он же мусорщик — из тех, что готовы избить любого мальчика и лишь потом начать выяснять, что он натворил. Так, стало быть, на Лонгфелло-авеню дворника называют управдомом. Мы действительно заняли более высокое положение в обществе!

В этот момент сквозь капустные миазмы стали пробиваться легкие запахи мазей. «Бобэ» кончила принимать ванну и вскоре должна была принять участие в дебатах. Папа, у которого уже голова шла кругом, приказал мне пойти поиграть на улице. Он, должно быть, предвидел, что последующие развитие событий едва ли будет развлечением, подходящим для несовершеннолетних. Я и сам был не прочь унести ноги, но я не отваживался пройти мимо мамы, когда она в таком состоянии, мимо этих горшков и жуткого пятна, выеденного кислой капустой в мастике, которой только что до блеска натерли пол в гостиной.

Как я узнал позднее, папу тогда озарила гениальная мысль — голь на выдумки хитра. Дворник — то есть, простите, управдом — согласился позволить грузчикам отнести горшки на крышу. Мама с этим согласилась, и «Бобэ» тоже не возражала, когда ее заверили, что дверь, ведущая на крышу, будет закрыта на ключ. Папе, конечно, пришлось хорошенько подмазать колеса управдому, чтобы тот разрешил поставить горшки на крыше. У управдома тоже было обоняние, и ему вовсе не улыбалось держать в подведомственном ему доме — хотя бы и на крыше — эту маринованную конину или что там это еще было. Но, как сказано в Торе, взяв деньги, он поступил как научен был, а папа был преисполнен мужества отчаяния.