Внутри, вовне

— Здравствуй, милый!

Она медленно открыла рот и улыбнулась. Я был потрясен. Два неровных, в черных полосках зуба исчезли: у Бобби был сплошной ряд безупречно белых верхних зубов.

— Бобби, потрясающе!

Она схватила меня за руки:

— Они не слишком большие? У тебя это не вызывает отвращения?

— Ну что ты! Они совершенно великолепны! Без сучка без задоринки!

Я вручил ей гардению, и армянин-официант принес заказанное мною шампанское. Когда мы его выпили, он принес еще одну бутылку — за счет ресторана, — решив, по-видимому, что мы отмечаем годовщину свадьбы или еще что-нибудь в этом роде. Мне наконец удалось убедить Бобби, что ее новые зубы мне нравятся. Я предложил на десерт выпить коньяку.

— Нет, милый, нет, — воскликнула она, — я и так без ума от радости. Ведь свой прощальный подарок я уже получила! Неужели это действительно прощание? — Она положила руку на мою и одарила меня лучистым взглядом. — Послушай, я, конечно, не имею в виду сегодняшний вечер… О, к черту, не могу же я и дальше так тебя называть! Это сентиментально и старомодно!

Она только что назвала меня ласкательным именем, которым она называла меня с самого начала нашего знакомства: читатель этого имени не знает и никогда не узнает; оно было ужасно нелепым. Как-то недавно Питер Куот, ни с того ни с сего спросил меня:

— Послушай, какую это идиотскую кличку тебе когда-то дала Бобби Уэбб?

Он был единственным человеком на свете, который знал эту кличку, — он, да еще Моника. Моники нет в живых. Я ему ответил, что забыл, и эту тайну я унесу с собой в могилу.

— Мне никогда не нравилось имя «Дэви», — продолжала Бобби. — Когда Питер называет тебя «Дэви», он произносит это так, словно насмехается. А что означает буква «И» в твоем полном имени?

— Израиль, — сказал я, не видя причины это скрывать.

Ее лицо осветилось удивленной улыбкой.

— Израиль? Это очень мило. Ну так что, если… я буду называть тебя… Срулик? — Она сказала это очень медленно, и ее рука сжала мне руку. — Ну да: теперь ты для меня будешь Срулик… И не пора ли нам, Срулик, пойти в «Апрельский дом» и поглядеть на луну?

В тот момент — при том, что Питер уехал из Нью-Йорка на все выходные, — мне не хотелось начинать спор из-за «Срулика», хотя, когда Бобби произнесла это имя, на меня сразу же пахнуло холодным воздухом Олдэс-стрит. Но она сказала это так мило, что это вовсе не звучало обидно.

Когда мы вышли из отеля на улицу, хоть мы оба порядком устали, Бобби захотелось прогуляться пешком. Мы прошли, взявшись за руки, сквозь Центральный парк, чувствуя физическое облегчение, не произнося ни слова.

— Слушай, Срулик, — неожиданно сказала Бобби, — все это должно было быть очень мимолетно, очень по-коуарди-ански. Но так не получилось, правда?

— Не получилось, Бобби.

— Так что же с нами будет? — Она неожиданно крепко вцепилась мне в руку. — Я тебя так люблю, что я есть не могу, спать не могу, думать не могу. В Техасе ты мне снился по ночам — каждую ночь. Иногда Моника видела, что я плачу; она спрашивала, в чем дело, и я что-то врала. Но она все понимала. Даже Рой понимал, что я с ума схожу. Я должна была там остаться до Дня труда. Мы собирались еще поехать на остров Галвестон и оттуда отправиться в море на яхте недели на две. Но я решила уехать раньше, я не могла без тебя. С тобой я счастлива, а больше ни с кем.

Мы остановились у какой-то скамейки и сели. Нас освещал уличный фонарь, но он находился сзади, и лицо Бобби было в тени. Изредка мимо, шурша, проезжало такси, но людей на улице не было ни души. Перед нами менялись огни светофора — зеленый, красный, зеленый, красный: они украшали ночь, но не регулировали никакого уличного движения.

Минскер-Годол, твой ход! Я был ошарашен. Сказав то, что она сказала, Бобби молниеносно изменила правила игры и внесла решительную поправку в заранее написанный сценарий. Выбитый из колеи, я решил, что если не знаешь, как соврать, то лучше всего сказать правду.

— Бобби, жениться на тебе я не могу, — тяжело выдавил я. — Мы оба это знаем, и всегда знали.

— Почему? Скажи, почему? Из-за религии?

Я не ответил.

— Или из-за твоих родителей? Но почему они должны быть против? Они свою жизнь прожили. Теперь — наша очередь. Я не кухарка, я могу гордо смотреть в глаза кому угодно, и я буду хорошей женой.

— Что толку, Бобби? Это невозможно, так что… — ее рука с платком потянулась к глазам. — Ради Бога, Бобби, не плачь.

— Ничего, все в порядке. Просто меня еще никогда так не бросали…

Вжжжих! Снова стрела — в печень, резко и больно. Но мне в голову не приходило ничего путного, кроме цитат из Хемингуэя, Коуарда или Эдны Миллей.

— Срулик, останови такси, — сказала Бобби, — и не сиди как в воду опущенный. Переживем как-нибудь. Просто я устала и не в себе.

Но когда она на следующий день позвонила мне по телефону, голос у нее был ликующий.

— Милый, я победила! Хочешь — верь, хочешь — нет, но меня взяли в труппу нового мюзикла Роджерса и Харта. Меня приняли!

Она рассказала, что на пробе она встретила несколько старых подруг, и все они были в восторге от ее новых зубов.

— Все хористы от меня без ума, предупреждаю! — засмеялась она. — И послушай, я чувствую себя такой дурой, что устроила тебе вчера эту жалобную сцену. Я была такая измотанная. А теперь я счастлива, жизнь прекрасна, и не пообедать ли нам сейчас где-нибудь? Я помираю от голода!

Ну как иметь дело с таким переменчивым существом! Я позвонил Бойду, который проявлял завидные полководческие способности, собирая войска для боев на всех фронтах осажденной голдхендлеровской империи, и он скрепя сердце позволил мне прийти на репетицию Эла Джолсона на час позже.

— Послушай, Срулик, милый, — сказала Бобби, когда мы сидели в ресторане «Линди» и она уже все мне сообщила о своей новой работе, — я хочу сказать только одно, а потом давай забудем обо всем этом, ладно? Ты сделал меня счастливой. Ты изменил мою жизнь к лучшему, и я тебе за это по гроб благодарна. Понятно?

И мы снова договорились, что у нашей любви нет будущего и что мы хотим и ждем друг от друга только одного — быть счастливыми до тех пор, пока ее спектакль не уедет на гастроли из Нью-Йорка в Бостон.

— Это просто идеально, — сказала Бобби. — Я надолго уеду из Нью-Йорка, мне придется много работать, и я буду среди новых друзей в новой труппе.

Мы пожали друг другу руки и поцеловались, и она убежала в театр.

Две недели спустя она угрожала покончить с собой.

Ей грозило увольнение из труппы, и она очень нервничала. Оказалось, что они набрали слишком много хористок, и нескольких из них нужно было рассчитать с выплатой неустойки, и мы провели ужасный вечер накануне того дня, когда должен был упасть дамоклов меч. Все последние дни, пока шли репетиции, она была попеременно взвинченной или разгневанной, страстной или враждебной, доброй или злобной.

— Мне наплевать: пусть меня выгоняют! — кричала она. — Я не хочу ехать в Бостон. Я не хочу с тобой расставаться, я этого не вынесу. Я скорее умру! Может быть, мне лучше самой уйти, не дожидаясь, пока меня вытурят? Хочешь, я хлопну дверью? Или тебе наплевать, что я могу от тебя уехать? Что с тобой, живой ты человек или нет? И что вообще мы тут вместе делаем в одной постели?

Когда я провожал Бобби домой на такси, настроение у нас обоих было хуже некуда.

— Ладно, — сказала она, когда такси остановилось. — Ты хочешь от меня избавиться, мне это совершенно ясно. Что ж, пусть будет так. Ты от меня избавишься куда скорее, чем ты думаешь.

— Бобби, что ты имеешь в виду?

— Ты все узнаешь. — Она вышла из такси, и лицо у нее было белое как мел.

— Спокойной ночи, Бобби. Я завтра тебе позвоню.

— Спокойной ночи.