Вокруг меня

Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждались очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера.

Начальника УВД сняли с работы. Губернатор края потом поднял скандал, министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его человечка. Некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается?

Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.

И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.

После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в представлениях Сорокина о добре и зле, стало непривычным. И это раздражало.

Когда злость на самого себя прошла, и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал вину перед ними.

Тут Сорокину как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к соседям.

Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать „Генерального“ накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся подбору ее анекдотов — иногда тонких и ему не всегда понятных, иногда сальных, почти казарменных.

Сорокин решил искупить вину. Как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить.

И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. У соседского мальчишки была. А у него — нет. И многие годы, когда он сам решал свою судьбу, и не только свою, было нельзя — начальник. Его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей и плевать на всех. Ну не станут же министр или Президент его за голубей отчитывать?

Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая. А Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а потом выдала:

— Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии.

Сорокин привык к Розиным подначкам. Но тут его задело. Он — о сокровенном, а она — издевается. Однако Роза сама смеялась так искренне, что обида тут же прошла. А соседкина колышущаяся грудь шестого размера, вызывавшая сорокинское восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о годах самоограничений… Тем более что самоограничения эти, если почестному, голубями и ограничивались.

Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась разя три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят, и нечего другим бабам к нему подъезжать, и успокоилась.

Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать жизненный круг в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь.

Как-то дочь спросила Алевтину:

— А что для тебя отец? — „Папой“ она Сорокина не называла.

Алевтина, подумав недолго, ответила:

— А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась с ним.

Лишь однажды Алевтина услышала „зов предков“. Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив детство, то ли от обиды, что о ее прихотях муж не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси. Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил. (Правда, по серьезным вопросам тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой. Просто делал, как считал нужным, и все.).

Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Сорокина даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом жизненная серьмяга.

Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним интерес. Сорокина забавляло — ей и в голову не пришло, что он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над глупыми крикунами.

Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это и бесполезно, и опасно. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало достаточно, чтобы понять, в чем и насколько неправ.

Но был случай, когда крик жены не встретил сопротивления. Даже больше — назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на Алевтинин день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут — розы!

Было так.

Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не стала исключением и эта поездка.

На второй день отсутствия Сорокина Алевтина пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на; пол-этажа выше, еще одного, такого же.

Позвонила на работу дочери — нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дому и сообщила, что за ее машиной от работы до дому шел „хвост“. И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дому „пас“ какой-то „бык“. Может, он и придумал, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили.

Хуже то, что назавтра все повторилось. Теперь без всяких сомнений.

Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные — уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими подставами, попытками надавить на мужа через „милицейскую мафию“, Администрацию Президента и чего там у них еще есть, боялась здорово.

Если стали следить за семьей — значит, Сорокин под колпаком. И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому — непонятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел.

В жутком страхе прожила она еще три дня.

Когда в дверях появился Сорокин, Алевтина с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет.

Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло — кабинет был местом, входить куда можно было только для уборки, и то при условии — ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, — щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.

Через десять минут — новый щелчок Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. На лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного начальника, прочитать что-либо было невозможно. Но она прочитала.