Страница 33 из 46
— Котенок, что ты? Подожди, я побегу, побегу!
Она вскакивает. Поддерживая друг друга, мы бежим к берегу, падаем, встаем и бежим снова — и враз цепенеем: льдина отошла от берега. Раздумывать некогда, я прыгаю в воду. Здесь по пояс.
— Через меня, быстро! — Одновременно чувствую тяжесть ее ноги на плече. Молодец! Она протягивает руку, я выбираюсь на берег, и что есть духу мы бежим в свой дом, который сразу обволакивает нас знакомым теплом.
В спальне начинаем стягивать тяжелую липкую одежду. Одновременно ныряем под одеяло.
Мы еще стучим зубами, но я соскакиваю, распахиваю чемодан, нахожу бутылку коньяка и зубами ухватываюсь за пробку. Лариска подносит кружку к губам и все еще раздумывает — она ведь в жизни но пила ни одного крепкого напитка.
— Пей, пей! Надо!
Сам я опрокидываю кружку, потом надеваю все сухое и впервые начинаю рассматривать забинтованную руку. Края бинта мокрые. Не от крови, а от морской воды. Благодаря шкурке овражки соль не успела попасть в рану — и на том спасибо! Потом я сразу вспоминаю о пистолете — неплохо бы разобрать и протереть, но я просто вынимаю его, встряхиваю, разряжаю и кладу на край печи Дальше что? Одежда. Занимаюсь одеждой. Лариска лежит и осоловелыми глазами смотрит на меня.
— Котенок, когда я тебе надоем, ты меня бросишь? — вдруг спрашивает она.
— Не говорите чепуху, мадам!
— Знаешь, такое бывает… В этом нет ничего странного Когда ты это почувствуешь, ты куда-нибудь съезди на время, хорошо? Только не мучь себя размышлениями и не думай, что я буду обижаться. Если хочешь, в отпуск будем ездить порознь.
— Ну уж нет. А если я тебе надоем?
— Такого не может быть со мной.
— Но ведь и женщины изменяют.
— Да, ну и что? Во все века изменяли. Что касается меня, то я ведь, пойми, почти восемь лет строила себе эту башню. Может быть, от одной измены эта башня и не рухнет, но покачнется. А какой строитель желает, чтобы его творение покачнулось. Те, кто не любят, пусть себе с богом изменяют, а те, кто познали любовь и вдруг по какой-то причине тоже начали изменять… Они просто не знают, что этим самым начинают выбивать из-под себя почву. Ничто не проходит бесследно. Ничто. За все когда-то приходится расплачиваться.
— Хм-хм, философия у тебя мощная, — сказал я, но подумал о себе. — Как тебе?
— Тепло. Ты сделай быстро дела и ложись. Поговори со мной, я так люблю с тобой разговаривать. Только скорее, а то у меня глаза слипаются.
Я затапливаю печь, втискиваю примус между плитой и стеной на кухне, разжигаю с помощью одной руки.
Чай пьем молча. Лариска надела мою теплую нижнюю рубаху.
— Кто мы, люди? — говорит она и дует в дымящуюся кружку. — Может быть, мы еще только на подходе к людям, может быть, в нас закапчивается… как бы это сказать?.. первобытный человек. Ведь мы еще так плохи и еще так мало знаем.
— Знаем мы, положим, немало — космос, атом…
— И все равно пока многого не знаем, живем в мире приблизительных и условных вещей. — Она глядит задумчиво на карту мира. — Кто это придумал, что Северный полюс — макушка земли? Ведь Вселенная не имеет ни верха, ни низа. Представь, что Северный полюс на картах был бы низом, а Южный — верхом…
— И ничего бы не изменилось.
— Все равно странно как-то представить. Планеты пустынны. Неужели мы одиноки во Вселенной? А что такое Вселенная и время?
— Какое время?
— Обыкновенное. Перед отъездом сюда я давала тебе читать газету со статьей об этом, но ты не прочитал.
Я отвечаю машинально, мне не хочется говорить, а хочется свистеть. Чтобы проверить, прав ли был Хемингуэй, когда утверждал, что свист заглушает боль, И вдруг в мой мозг, словно буравчик, ввинчивается мысль: черт возьми, о чем она говорит, эта Баранья Башка?! И как! Разве это она не далее как сегодня гадала мне и лепетала всякие милые глупости? Не она ли восемь лет назад пришла юной девчонкой со своими волшебными сказками? Я смутно вспоминаю, что в тех сказках тоже что-то было о каких-то людях-богах из волшебного будущего. Так вот ты какая, Баранья Башка! Совсем-совсем не простая.
Я смотрю на спящую Лариску. Женщина, начисто лишенная чувства юмора. А может быть, нет? Кто-то сказал, что чувство юмора заставляет рассматривать свои и чужие поступки под более широким углом зрения и с более дальних позиций, отчего они выглядят нелепыми. Юмор утешает в неудаче, склоняет к поискам оправдания собственных неправильных действий. Ведь именно отсутствие юмора — как это назвать? — помогло ей на протяжении восьми лет сохранить свою любовь.
…Просыпаемся мы одновременно, как в волшебных сказках. Прислушиваемся. Только шум ручья Неужели тихо? Потом я прислушиваюсь к себе — боль утихла.
— Лариска, как жизнь?
— Как у Сильвы Капутикян. Жизнь все равно возьмет свое, весна назад вернется, и шар земной как ни кружись, не убежит от солнца.
Мальчик из дома напротив
В доме Достоевского
С Ленькой Кузнецовым судьба свела меня в тот далекий день, когда мы пошли в первый класс.
Отец мой был в отпуске, а бабушка сказала, что в школу она меня не поведет. Может быть, она стеснялась своей старости и не хотела показаться людям жалкой? И в самом деле, наверное, печально видеть в праздничный день первого сентября сгорбленную старуху с маленьким испуганным внуком рядом с молодыми красивыми мамами.
Накануне вечером я примерил новую белую рубаху и, ткнувшись лицом в теплые бабушкины колени, вдруг заревел;
— А кто-о меня-я поведе-е-ет? — Бабушка, готовая сама вот-вот расплакаться, провела ласково ладонью по моему белобрысому затылку и утешила:
— Дарью попрошу. Она молодая, собой ладная. Своего парнишку поведет, да и тебя прихватит. Вот вы рядком да ладком и пойдете.
— А чо-о па-апка не еде-ет? Знает же, что у нас мамки нету...
— Чо-чо, — вздохнув, передразнила бабушка, — в сунутории он, лечится.
Рано утром она повела меня вдоль улицы. Мы зашли в угловой полутораэтажный деревянный дом.
— А, Матвеевна, заходи, заходи, — приветливо кивнула нам молодая худенькая женщина в светлой кофте и длинной черной юбке. Она подтолкнула ко мне крепкого, словно груздь, ладного паренька в ситцевой рубахе, с самодельной тряпичной сумкой для учебников.
Наверное, бывает и такое в жизни: женщина вынашивает и рожает настоящего богатыря, а сама, словно отдав ему весь запас жизненных сил, вдруг начинает постепенно угасать и чахнуть.
Но тогда тетя Даша была еще относительно здоровой. Она взяла нас обоих за руки, мы перешли пыльную улицу наискосок и оказались в большом шумном школьном дворе. Там гремел оркестр, пылали букеты наших знаменитых семипалатинских георгинов, кто-то что-то кричал с трибуны.
Наконец мы отделились от ее ласковых рук и самостоятельно пошли к двери школы. Ленька все оборачивается, стараясь подольше видеть материнское лицо. Я тоже оглядываюсь, ищу тетю Дашу. Она нам машет, взгляд ее перескакивает с меня на Леньку, с Леньки на меня, словно соединяя нас.
Кузнецовы занимали угловую комнату на втором этаже. Это была самая большая и светлая комната во всем доме. Солнце до самого вечера бродило в полукруге высоких окон, попеременно заглядывая то в одно, то в другое. Почти насквозь просматривались две неширокие песчаные улицы. Стены комнаты были увешаны плакатами с дорожными знаками, схемами улиц и моторов: дядя Гоша, отец Леньки, преподавал в автошколе.
Обстановку составляли длинный стол впритык к стене между двумя окнами, широкая кровать в углу, топчан для Леньки и скамья возле печи.
Дом этот уже тогда мне представлялся очень ветхим. Как, впрочем, все дома в этой части города. И мы жили в таком же. Бревна, черные от времени, высохли и окаменели до звонкой сухоты, однако тепло сохраняли надежно. Форточку чаще всего заменяла отдушина под потолком. Летом воробьи любили устраивать там гнезда.