Зеркала

Так между нами завязалась настоящая дружба, Азиза была не только талантливой художницей, но и прекрасной матерью двух сыновей. К тому же куда общительнее своего мужа. Он только присутствовал при наших встречах, а мысли его в это время витали где-то далеко. В высшей степени образованные, Азиза и ее муж считались «левыми». Однако я постоянно чувствовал сильный характер Азизы, которым она так отличалась от своего слабовольного, легко поддающегося настроениям мужа. Однажды по просьбе Азизы я привел к ним в дом Юсуфа Бадрана, редактора одного из художественных журналов. Я сразу заметил, что между Азизой и Юсуфом вскоре возникло взаимопонимание и они прониклись друг к другу дружескими чувствами.

Какое-то время спустя я зашел навестить Юсуфа Бадрана в его квартирке на улице Каср аль-Айни. Беседуя с ним, я почувствовал исходящий от него запах вина. Внезапно открылась дверь спальни, и показалась одетая в мужскую пижаму Азиза Абдо! Я смешался, но все же сумел найти какие-то нейтральные слова, сделав вид, будто ничего не случилось. Азиза поощряла меня мягким смехом и непринужденным разговором. От нее тоже пахло вином.

Мы говорили обо всем. Только не о том, как она оказалась здесь, в его квартире, и в столь странном наряде, будто в этом не было ничего противоестественного. Уже потом Юсуф Бадран сказал мне:

— Любовь буквально ошеломила нас!

— А ты, оказывается, любитель приключений! — заметил я.

— Инициатива исходила от нее! — Я взглянул на него с недоверием, а он продолжал: — Поверь мне, она не только красива, но и обладает сильным характером.

— Ты любишь ее?

— Она любит меня, и этого достаточно.

— А ты?

— Такая женщина не может не нравиться, но все же она не в моем вкусе.

— А как же муж?

— Муж здесь ни при чем!

После этого я встречал Азизу в салоне Гадда Абуль Аля. Как-то она пришла туда одна, поскольку ее муж находился в Александрии, и попросила меня проводить ее до дому.

— Я очень дорожу вашей дружбой, — сказала она мне по дороге.

— Как и я вашей, — искренне ответил я.

— Но дружба невозможна без уважения.

— Я уважаю вас.

— Выражение ваших глаз заставляет меня сомневаться в ваших словах.

— Я не так узко смотрю на вещи, как вы, возможно, думаете.

— Но, очевидно, вам представляется анормальной супружеская пара, которая понимает свободу иначе, чем вы?

— Почему же?!

— Я не обманывала и не обманываю мужа!

Азиза рассказала мне о себе, о том, как поступила в среднюю школу, какими целомудренными советами напутствовала ее добрая мать, которая всегда жила моралью прошлого поколения. Как отдалась первому же юноше, которого полюбила, веря в то, что он выполнит свое обещание жениться. Как не раз нарушала она эту мораль, побуждаемая то духом протеста, то жаждой удовольствий, то любовью.

— Порой мне было страшно, но я никогда не раскаивалась. Научилась владеть собой, научилась противостоять миру и его нормам морали, в которые больше не верю. Я всегда считала свое поведение вполне нравственным…

Когда пришла пора прощаться, она крепко пожала мне руку.

— Именно такие, как мы, — надежная опора будущего, — сказала она.

Через несколько лет после нашего знакомства мужа Азизы арестовали в числе других коммунистов. Для нее это было тяжелым ударом. На нее одну легло бремя содержания семьи. К тому же она ждала третьего ребенка. Она уже не показывалась ни в салонах, ни на выставках, единственным средством связи с ней оставался телефон. Я спросил Юсуфа Бадрана, как дела Азизы.

— Я знаю столько же, сколько и ты, — ответил он.

— Разве вы не встречаетесь?

— Наша связь прекратилась после ареста ее мужа.

— Вот как?!

— Странная она женщина, и я об этом не жалею.

Новости об Азизе доходили до меня лишь от случая к случаю. Когда же через несколько лет мужа освободили, я пошел поздравить их. Их сыновья учились уже в университете, дочери было шесть лет. Азиза стала появляться в обществе. Она не пыталась, однако, восстановить отношений с Юсуфом Бадраном, который к тому времени уже женился на палестинской беженке, весьма образованной девушке. Однажды мы оказались вместе с Юсуфом в составе делегации, выезжавшей на Восточный фронт. В разговоре вспомнили Азизу, и Юсуф спросил меня:

— Ты видел ее дочь?

— Да, очень хорошенькая девочка.

— Это моя! — прошептал он мне на ухо.

— Не может быть! — пробормотал я растерянно.

— Правда! Я пытался тогда уговорить Азизу сделать аборт, но она отказалась. Заявила, что любит меня так, как никого еще не любила, и хочет сохранить память о нашей любви. А сама после ареста мужа вдруг порвала со мной.

— А мужу известно об этом?

— Не знаю.

— Мне кажется, что ее натуре противна ложь!

— Может быть.

— А ведь девочка и в самом деле похожа на тебя, — сказал я подумав.

— Да, вот почему я и избегаю встречи с ней.

В 1970 году Азиза Абдо одержала свою первую настоящую победу в искусстве. Ее выставка имела огромный успех, а она получила заслуженное признание как самобытная египетская художница.

Ашмауи Галяль

Его серый двухэтажный дом стоял в восточном конце нашей улицы, что выходила на улицу Аббасия. В запущенном саду, окружавшем его, рос жасмин, две пальмы да высокое манговое дерево. Всякий раз, проходя мимо, я бросал на него взгляд, исполненный любопытства и вместе с тем отвращения. Когда наша семья переехала в этот квартал и я знакомился с его достопримечательностями, кто-то из друзей, кажется Реда Хаммада, указав на дом, спросил:

— Знаешь, кто тут живет? — И когда я, естественно, ответил, что не знаю, добавил: — Ашмауи-бей Галяль.

Я даже задохнулся от неожиданности.

— Ашмауи-бей Галяль? Убийца студентов?

— Он самый.

— А ты видел его?

— Где он и его семья, никому не известно. Они напуганы организацией «Черная рука». Но дом по-прежнему принадлежит ему.

— Когда же они покинули его?

— После того, как он расстрелял демонстрацию.

С детства имя Ашмауи Галяля вызывало в моем сознании представление о чем-то ужасном. Он был офицером в кавалерийской бригаде египетской армии и вполне заслуженно получил прозвище врага № 1 революции 1919 года. О нем рассказывали страшные истории, описывали, как он истязал и мучал свои жертвы, как привязывал студентов к хвосту своего коня и пускал его вскачь, волоча человека по камням и асфальту, пока тот не испускал дух.

Придя к власти в 1924 году, Саад Заглул уволил его в отставку. Ашмауи вернулся в свой покинутый дом и заперся в нем, как в тюрьме. Мне страшно хотелось хоть раз взглянуть на него. Я подолгу наблюдал за домом и садом, видел жену и двух дочерей Ашмауи, но никогда его самого. Он не выходил в сад и даже не показывался в окне. Как проводил он время, никто не знал.

— Он всегда один, потому что у него нет друга, — говорил Гаафар Халиль.

— Боится мести народа, — заметил Реда Хаммада.

А Сурур Абд аль-Баки передавал услышанное от кого-то:

— Говорят, он ослеп и не может ходить один, но скрывает это, чтоб не дать людям повод для злорадства.

У Ашмауи был сын и две дочери. Сына он послал учиться в Англию, в среднюю школу, опасаясь, что в Каире ему будут мстить из-за отца. Мы слышали, что в Лондоне его сын поступил потом в медицинский колледж, остался там работать, женился и принял английское подданство. Дочери Ашмауи часто играли в саду. Это были миленькие девочки, и я недоумевал, как они могли родиться от такого чудовища. Они подросли и перестали появляться на улице с открытым лицом. Мы нередко слышали доносившиеся из дома звуки фортепьяно. И я все удивлялся, как могло это чудовище любить музыку и пение. Году в 1935 его обе дочери вышли замуж за неизвестных нам людей. В доме остались только Ашмауи и его жена. Потом по кварталу разнесся слух, что Ашмауи покинул дом, оставив свою жену в одиночестве. Говорили — и его жена это не отрицала, — что он обосновался на кладбище, в фамильном склепе, в комнате, что была предназначена для посетителей, навещающих по праздникам могилы родственников. Он завещал, чтобы после смерти ему не устраивали похорон. Жена Ашмауи, добрая, симпатичная женщина, после ухода мужа вышла наконец из своего заточения и даже стала общаться с соседями. Легко завоевала их расположение, а затем и уважение жителей нашего квартала.