Зеркала

— Мы и проходим предмет, и даже получаем высокие баллы.

— Ты считаешь, что преподавание религии не оказывает влияния на убеждения?

— Абсолютно никакого.

— А дома? Разве в домашней обстановке ты не проникаешься духом религии? Твои родители верующие?

— Да, но они не молятся, не постятся и не говорят о вере.

— А среди студентов нет «братьев-мусульман»?

— Очень мало.

— Неужели среди учащихся нет верующих?

— По-моему, таких немного. Правда, после поражения тяга к религии усилилась. Некоторые говорят, что причина поражения — наша нестойкость в вере.

— Значит, тяготение к вере все-таки существует?

— Да.

— Мне хотелось бы узнать об этом более определенно, — произнес с улыбкой устаз Аббас.

— Я рассказал то, что мне известно по моей учебе в средней школе и в университете.

— Разреши мне тебе помочь. Быть может, ты хочешь сказать, что вообще вера не играет особой роли в вашей жизни, но после поражения дело может измениться?

— Да, примерно так.

— И как далеко, по-твоему, могут зайти эти изменения?

— Не знаю…

Устаз Аббас задумался. Я наблюдал за ним, вернее, за ними обоими с живейшим вниманием и любопытством.

— Каковы же ваши идеалы? — задал он новый вопрос немного погодя.

Сабри взглянул на него с некоторой растерянностью.

— Идеалы?

— Лучше стараться избегать абстрактных понятий, — сказал я устазу.

Тогда тот поставил вопрос иначе:

— Ради чего вы учитесь?

— Очевидно, это лучше, чем болтаться по улицам.

— И только?

— Ну, и еще чтобы получить должность, которая обеспечила бы нам счастливую жизнь…

— А что такое «счастливая жизнь»?

— Хорошая квартира, вкусная еда, нарядная одежда и прочие радости жизни…

Я не удержался от вопроса:

— Но вы любите науку? Стремитесь овладеть ею?

— Все мы стремимся попасть в университет, кроме тех, кому не позволяют отметки.

— Зачем?

— Только диплом о высшем образовании гарантирует хорошую должность.

— А наука сама по себе, желание внести в нее что-то новое?

Юноша немного поколебался, потом сказал:

— Думаю, что наиболее способные мечтают об этом.

— В свободное время вы читаете книги? — спросил устаз Аббас Фавзи.

— Редко кто читает. Мы предпочитаем кино, радио, телевизор…

— Ну, а классическую литературу кто-нибудь читает?

— Не думаю.

— Вот, например, ты, в прошлом студент-филолог, ты ее читаешь?

— Там сложный язык, а ценного мало, и она очень далека от нашей жизни.

Когда устаз Аббас задавал следующий вопрос, в голосе его звенела суровость:

— А родину вы любите по-прежнему?

— Конечно.

— Вы за то, чтобы воевать с Израилем?

— Мы своей кровью спасем родину, которую погубили вы.

— Мы?!

— Да, вы.

— Не наше поколение стоит сейчас у власти…

Я сделал устазу знак, чтобы он не обострял разговора, и голос Аббаса снова зазвучал спокойно и дружелюбно:

— А что вы предпочитаете — социализм или капитализм?

— Нас не интересует, как это будет называться! — пожал плечами Сабри.

— Называться?!

— Да, нам наскучили формулировки. Главное, чтобы каждый обрел свободу и счастье.

— Значит, — снова вмешался я, — ты предпочитаешь социализм!

— Не знаю.

— Или тебе больше нравятся капиталистические порядки? — спросил я.

— Не думаю.

— Тебе известны какие-нибудь иные формы общественного устройства?

— Нет… Но все эти разговоры нам надоели.

Следующий вопрос задал снова устаз Аббас Фавзи:

— Как вы относитесь к любви? Верите еще в чистую любовь, или секс заслонил собой все?

— Секс, конечно, на первом месте. Лишь немногие любят и даже хотят жениться по любви.

— А как же большинство?

— Вступают в связь…

— С кем?

— Со школьницами… студентками… словом, с девушками!

— И эти связи перерастают иногда в брак?

— Да, довольно часто. Однако кое-кто следует традициям прошлых поколений.

— Надеюсь, девушки по-прежнему мечтают о замужестве?

— Это их самый большой недостаток.

— Но есть надежда, что и ты когда-нибудь женишься?

— Надежда-то есть, да заработок мой до смешного мал, а будущего у меня практически нет.

— Что же служит тебе опорой в жизни?

— Инстинкт выживания.

— Но может быть, в твоей жизни есть и кой-какие радости?

— Вкусно поесть, посмотреть хороший фильм, завязать любовную интрижку, только бы она не кончилась браком.

— И ты уверен, что ваше поколение лучше, чем поколение наших отцов?

— Мой отец был вафдистом, почитал Саада Заглула и Мустафу Наххаса, а мне это смешно.

— Почему?

— Оказалось, что они не более чем идолы.

— И ты не обрел взамен никаких убеждений?

— У меня были убеждения, но после 5 июня они рухнули…

— Как ты думаешь, что надо делать, чтоб исправить нынешнее положение?

— Что ни делай, толку все равно не будет.

— Но у тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

— Ликвидировать всякую власть!

— А что ж потом?

— Не важно, потом все образуется само собой.

— Дорогой мой, ты пришел ко мне поговорить о классическом наследии, а для тебя самого оно — пустой звук!

— Я журналист!

— К тому же ты еще и оппортунист!

— А что в этом плохого? Любые средства хороши, если они позволяют протолкаться вперед в этом тесном мире!

— Благодарю тебя!

— Не за что.

Самые противоречивые чувства обуревали меня, когда мы покидали дом устаза Аббаса Фавзи.

Сафа аль-Кятиб

Дворец семейства аль-Кятиб был одним из самых старых в Аббасии. Внушительного вида, окруженный садом, он занимал большой участок в восточной части квартала — от одной трамвайной остановки до другой. Мы часто проходили вдоль его стены, направляясь на пустырь, где обычно играли в футбол. Из-за стены виднелись лишь верхушки деревьев, заросли жасмина и окна с задернутыми шторами. Неподалеку от стены я встретил как-то экипаж, съезжавший по восточной дороге на главную улицу квартала. В нем заметил старуху с сонными глазами и рядом девушку, очаровательную в своей юности. Едва я глянул в ее прекрасное лицо, сердце мое затрепетало, словно из распахнутых врат рая в него потоком хлынул сладостный нектар любви. Шаарауи аль-Фаххам, лучше нас знавший обитателей восточной части квартала, сообщил:

— Это Сафа́, дочь владельца дворца.

А Халиль Заки, который довольно часто наведывался в сады на этой стороне, чтобы полакомиться гроздью винограда или плодом манго, сказал:

— Ей двадцать лет.

Гаафар Халиль, заметивший перемену в моем лице, прошептал мне на ухо:

— А тебе пятнадцать!

Как ни странно, но внешность девушки, возбудившей во мне такое сильное чувство, совершенно стерлась в моей памяти. Я не мог ясно представить себе ее черты даже в то время, когда находился в плену ее очарования. Не запомнил цвета ее волос и глаз, не знал, какого она роста. Она вся лучилась обаянием, и оно как бы размывало отдельные штрихи, из которых складывался ее облик.

Как я ни пытался вызвать его в воображении, мне это не удавалось, я ощущал лишь его присутствие в своем сердце — так аромат, доносящийся из-за стены сада, создает представление о розе. Сердце мое отзывалось трепетным стуком на все, что было хоть в малейшей степени связано с ней. Да и потом, когда прошли годы, в каждой звезде экрана — в ее чертах, жестах, мимике — я старался найти что-нибудь, что напомнило бы мне эту девушку. Женское лицо могло понравиться мне, только если в нем были — или мне казалось, что были, — ее черты.

Эта внезапная любовь заставила меня пережить сладкие муки и неизведанные ранее тревоги, хотя — что самое удивительное — она не сопровождалась никакими событиями, о которых можно было бы вспоминать. Я увидел Сафа в экипаже, и этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтоб я стал другим человеком. Еще так недавно я был влюблен в Ханан Мустафа, а в это мгновение понял, что тогда ошибался, понял, что именно теперь полюбил впервые в жизни. Только сейчас я обнаружил, что человек может одновременно находиться в одном месте, а мыслями быть где-то далеко-далеко, может спать и в то же время бодрствовать, может петь в одиночестве среди толпы и радоваться мукам. Я без устали бродил вокруг дворца Кятибов, окна которого были всегда закрыты и занавешены, а из его обитателей на улице показывались лишь бавваб[67], садовник да слуги. Однажды я услышал нежный голос, зовущий бавваба. Сердце мое гулко забилось, я решил, что этот голос — ее. Второй раз я увидел Сафа при весьма печальных обстоятельствах — в окне дома на улице Мухаммеда Али, где собрались несколько женщин, чтобы наблюдать за похоронами Саада Заглула. Я заметил ее уже после того, как катафалк миновал дом. Сквозь слезы разглядел ее прелестное лицо — она вытягивала голову из окна вслед катафалку и утирала глаза. Сердце мое вздрогнуло от неожиданности, однако тяжесть утраты была столь велика, что настоящей радости я не ощутил. Потом я увидел ее уже в ту минуту, когда она в наряде невесты сходила по ступенькам дворца, чтоб сесть в машину, которая должна была везти ее в дом жениха. Я стоял в толпе на тротуаре против дворца. Все события совершились немногим меньше, чем за год. Но это был удивительнейший год в моей жизни.

67

Бавваб — швейцар, привратник.