Страница 141 из 150
Санитар попросил разрешения закурить. Дона Манинья проговорила: «Сделайте одолжение» — и опустилась на стул, сложив на животе руки. Норберто и больной мальчик ожидали за дверью в коридоре.
— Так вот… — продолжал санитар, — даже директор не имеет права разрешить госпитализацию в таких случаях. — И пояснил: в больнице нет изолятора, и «запрещение произведено с единственной целью — воспрепятствовать тому, чтобы в вышеупомянутых условиях пациенты заражали друг друга». Если сеньоре угодно, он может продемонстрировать ей «текст постановления, имеющего силу закона». Это нетрудно осуществить… Оно у него в ящике письменного стола…
Дона Манинья вежливо отказалась, но заметила, что куда более антисанитарно позволять больным свободно разгуливать по острову.
— Так все-таки хуже…
Санитар равнодушно покачал головой, его это ничуть не интересовало. У доны Маниньи снова разыгрались нервы.
— Да, так все-таки еще хуже… — Дона Манинья рассуждала вслух. — Они продолжают ходить по улицам, и каждый может от них заразиться… — Она подумала о своих детях.
Санитар лишь слегка усмехнулся краешком губ. Потом, усевшись на другой стул и высоко вскинув брови, заявил:
— Вы абсолютно правы, сеньора.
— Итак?
— Итак, сеньора?!
— Этот больной мальчик?..
— По-моему, хлопотать бесполезно.
— Вы уверены?
— Бессмысленно, сеньора, как носить воду решетом.
Наступило молчание. Потом дона Манинья сказала:
— Но видите ли, сеньор, я не могу взять его к себе домой. У меня семья. Не из гордыни, бог свидетель, но у меня дети, вы знаете.
— Знаю…
Дона Манинья голосом, в котором звучали слезы, сказала:
— Что же мне делать?
— Я полагаю, единственный выход для него — вернуться туда, откуда он приехал, — ответил санитар.
— А ночь? Где же он будет ночевать? Не у меня же? Бог свидетель, не из гордыни… Но болезнь — это такое дело… Вы ведь знаете, сеньор, у меня трое детей… Нельзя ли ему переночевать здесь, в больнице? Только одну ночь?..
Санитар отвечал, что для этого необходимо разрешение свыше. Дона Манинья встала, распахнула дверь в коридор. Норберто и больной мальчик разговаривали, сидя на деревянной скамье. Тогда санитар предложил:
— Пусть переночует здесь, в коридоре… Он отлично устроится на скамейке.
У доны Маниньи будто гора с плеч свалилась. Она с благодарностью взглянула на санитара.
— Ну что ж, хорошо… Только одну ночь… Завтра я обо всем позабочусь….
— Еще одно, сеньора: ему придется уйти и вернуться попозже, хотя бы через час… — сказал санитар. — Ведь я делаю это без ведома сеньора директора, а он как раз должен с минуты на минуту быть здесь, и пусть мальчик придет после обхода.
Дона Манинья не возражала. Она все передала больному мальчику, и они покинули больницу. На полдороге дона Манинья распрощалась с Жулио. Ничего, ведь с ним оставался Норберто.
Они сидели на площади Доктора Регала, дожидаясь, когда в больнице кончится вечерний обход. Норберто купил больному мальчику галет и сладких пирожков. Они разговаривали. Норберто велел Жулио надеть берет: становилось прохладно. Больной мальчик чуть сдвинул берет набекрень. Это придало ему задорный вид. Норберто спросил, не холодно ли ему. Жулио не ответил. Он думал о служанке доны Маниньи.
— Это Биа? — предположил Норберто.
— Ту, что помоложе, зовут Биа?
— Да, хорошая штучка, правда?
— Она добрая. Добрая и тихая.
Норберто засмеялся.
— В Прае ведь тоже есть добрые красотки?
— А здесь?
— Их здесь пруд пруди…
— Да, Сан-Висенти — славный остров… Эти девушки, что стояли там, в аптеке…
— Это продажные женщины, — прервал его Норберто.
— Так я и подумал. Одна из них окликнула тебя.
— Ты слышал?
— Да. У тебя с ней что-нибудь было?
— Было.
— И что же?
— Мы с ней друзья.
— Ты знаешь еще кого-нибудь из них?
— Я всех знаю.
Мимо прошел полицейский, он вел матроса-иностранца и его чичероне. Матрос был совсем пьян, а у чичероне разбита голова. Норберто спросил у полицейского, который час. Около девяти. Пора было возвращаться. Директор, должно быть, уже ушел. Они поднялись. Больница находилась поблизости. Можно было не торопиться.
Норберто внезапно загрустил. Он смотрел на худую, тщедушную фигурку больного мальчика, на его неуверенную походку и сползающий на глаза берет. Худоба Жулио вызвала у него в памяти образ Лелы, друга детства: Лела умер, и дни этого паренька тоже сочтены. От такой болезни нет спасения. Норберто это знал.
Ветер время от времени сотрясал сухие стволы акаций вдоль дороги. В мрачном здании больницы в глубине улицы Жулио предстояло провести эту ночь. Только одну ночь. Завтра он уедет с первым же рейсом. Вероятно, они никогда больше не увидятся. Норберто подошел к больному мальчику и коснулся рукой его плеча. Он испытывал к нему нежность старого друга. Норберто хотел было заговорить, но почувствовал комок в горле. Жулио заметил его волнение:
— Что с тобой?
Норберто ответил не сразу. Он остановился, помолчал.
— Какая все-таки гнусная у нас жизнь, черт бы ее побрал!
Жулио безучастно повел плечами.
Ветер продолжал сотрясать акации. В полутемной больнице санитар ходил взад-вперед по пустому коридору. Норберто не захотел входить. Они простились у двери.
— До завтра…
— До завтра…
— Ты придешь рано утром?
— Да, я приду!
Жулио, пошатываясь, вскарабкался по ступенькам и робко поздоровался с санитаром. Норберто уже издали видел, как он снял старый, видавший виды берет и спрятал его в карман пальто… Какая же все-таки гнусная жизнь, черт бы ее побрал!
Меджа Мванги
Случай в парке
Меджа Мванги — кенийский иисатель. (Род. в 1948 г.) Лауреат премии имени Дж. Кениаты и международной премии «Лотос». Участник встречи молодых писателей Азии и Африки (Ташкент, 1976). Автор нескольких романов: «Убей меня скорее» (1973, рус. перев. «Неприкаянные», 1977), «Жертва для гончих собак» (1974), «Вкус смерти» (1975), «Улица Ривер-роуд» (1976, рус. перев. 1979).
На синем знойном небе ни облачка. Весь август не было дождя. Засуха изнурила парк. Трава на газонах выгорела дотла. Пересохшая земля потрескалась, покрылась толстым слоем бурой пыли. Из нее торчат редкие желтые травинки — словно языки грешников, изнывающих в адском пекле. Томимые жаждой деревья сбросили листву. Она сухо шелестит, когда налетает ветерок. И лишь кое-где на монотонной серой глади, подобно редким островкам, поднимаются клумбы с цветами, которые продолжают поливать по распоряжению городских властей, пекущихся о том, чтобы столица и в жару не утратила приличного вида.
Огромный парк оцепенел под палящим солнцем. На середине озера одиноко покачивается плавучий домик для птиц, мутная вода мягко плещется о его борта. За темно-синими камедными деревьями на холме краснеет черепичная крыша собора. Вид у собора таинственный и жутковатый, он напоминает замок графа Дракулы[45]. А над ним с молодой дерзостью взмыли современные крепости — здания министерств; в сотнях окон пылают солнечные зайчики.
К востоку от парка за широким шоссе распростерся город, похожий на дремлющего дракона, чрево которого битком набито глухо урчащими автомобилями.
Из парка видны хмурые циферблаты часов на зданиях парламента и ратуши. Каждый час они бьют одновременно, регистрируя пульс усталого города и укоряя тех, кто валяется в парке без дела: пора, мол, браться за ум, приносить пользу обществу. Призывы их остаются без ответа. Лишь изредка кто-нибудь вскочит на ноги, щурясь, поглядит на огромные стрелки и, стряхнув травинки и пыль, смиренно и понуро поплетется к шоссе, пересечет его и исчезнет в лабиринте городских улиц. Иные же, с вызовом задрав голову, обругают назойливый звон, повернутся на другой бок и заснут снова. Видно, если им и надо бы куда пойти, их туда не очень-то тянет.
45
Дракула — вампир, персонаж американского «фильма ужасов».