Фрагменты

Вот уж подлинно: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Из этого жестокого урока я сделал серьезнейший вывод, и когда снимал видеофильмы по стихотворным произведениям «Фауст» Гёте и «Маскарад» Лермонтова, то никакая сила не могла бы выгнать меня на натуру или заставить войти в реальный интерьер. Выразительные средства в подобных случаях следует искать только в декорированном павильоне.

Именно так мы и поступили с тем же Валерием Фокиным, когда до «Басен» снимали «Тамбовскую казначейшу» Лермонтова (Фокин — режиссер, я — исполнитель поэмы). В Тамбов хватило ума не ехать. И главный объект — телезрителя — я, как чтец, тогда не упустил. Характеры лысого казначея, лихого улана, душки Авдотьи Николаевны только наметил. Движения актера и камеры были согласованны и ритмичны. Словом, получилось. Не перебрали, не недобрали, в театрализации вещи прошли по лезвию, меру не нарушили. Сколько бы ни показывали «Тамбовскую», я смотрю ее без стыда. Конечно, по истечении времени я, сегодняшний, что-то прочел бы иначе, возникли бы иные акценты и нюансы. Но это уж всегда так, когда смотришь старую работу.

Телефильм-концерт «О ты, последняя любовь». 1979

Показывают, например, фильм-концерт по стихам Ф. И. Тютчева «О ты, последняя любовь» или «Памятник», мой же фильм-концерт о Пушкине, — всегда хочется что-то перечитать, переделать, но с радостью обнаруживаешь, что главное все-таки получилось, принцип не был нарушен и тогда, десять лет назад. Хотя, повторю, претензии у меня к себе есть. Собственно, их всегда, даже в случае удачи, бывает предостаточно. Кажется, когда слушаешь пластинку, которая наконец вышла в свет и оказалась на твоем домашнем проигрывателе, что что-то не так. Музыканты, и пианисты в частности, мне говорили, что у них то же самое: возникает желание переписать кое-что заново. В этом смысле живой концерт много лучше: не так боишься заносов и переборов, свободнее экспериментируешь, доверяешь сиюминутному порыву, и в этом случае возможны как провалы, так и незапрограммированные взлеты, такие редкие и желанные. Это вполне естественно: ведь читаешь не навсегда, слушать самому потом не придется! На пластинку при записи, к сожалению, выносится среднеарифметическое. Однако нет правил без исключений. Иногда и при записи приходит радийное, микрофонное вдохновение. И что-то удается на славу. Запись в фонд позволяет делать дубли, выбирать, монтировать. Вот этого как раз были лишены наши великие предшественники: ни Яхонтов, ни Качалов не жили в эпоху НТР, когда есть прекрасная звукозаписывающая аппаратура, монтаж. У них не было привычки к микрофонному чтению, а ведь мы судим об их искусстве, невольно забывая об этих немаловажных условиях, и подчас упрекаем их в форсировании и декламационности исполнения, которые шлейфом потянулись из Колонного зала Дома Союзов, где артисты читали без всякого микрофона в огромном зале, заполненном восхищенными поклонниками. А тут, можно сказать, сроднился с микрофоном, без него и в Колонном зале не читаешь, а допускаешь «старорежимные» ошибки, как это у меня случилось в радийном «Фаусте», где я играл Мефистофеля, а Геннадий Бортников — Фауста. Отчасти поэтому мне потом захотелось все переставить и переиграть. Учебная программа ТВ предоставила мне эту возможность. Тогда я стал играть Фауста, а 3. Е. Гердту предложил Мефистофеля, которого он с успехом сыграл, а мне, как режиссеру, удалось внести необходимые коррективы в эту дорогую для меня работу по «Фаусту» великого Гёте.

Молодой Фауст — К. Козаков. Телеспектакль «Фауст» по И.-В. Гёте. Постановка М. Козакова. 1986

Живой концерт, радио, телевидение — очень разные вещи.

«Фаустом» я занимался трижды: радио, телевидение, пластинка. Иногда в живых концертах читал и за Фауста и за Мефистофеля. На пластинке Гердт и я. Казалось, уже все проверено, ведь пластинку мы делали после видеофильма. Однако я ошибся в темпе первого монолога Фауста. «Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил. Однако я при этом всем был и остался дураком…» и т. д. Большой и очень важный монолог перед попыткой самоубийства. Подумал: на пластинке фаустовских переживаний не видно, монолог длинный, возьму на полтемпа быстрее. И взял. А раз быстрее хоть на полтемпа, то и звук на полтона повысился. В результате первый важный трагический монолог получился неудовлетворительно. При записи я этого не почувствовал, при первом прослушивании тоже. Почувствовал, когда смонтировал всю пластинку. Надо бы переделать, но в диске и так перебор метража. Так что если переписывать, как надо, метраж еще увеличится на минуту. Невозможно! Так я опять, в очередной раз, ошибся. Хорошо хоть дальше многое правильно и недурно, на мой взгляд. «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать», как сказал поэт. А кто же отличит? Кто должен разобраться первый, как не всё тот же «взыскательный художник»?

Уроки, уроки, ошибки, неудовлетворенность и жажда недосягаемого совершенства. Оттого и хочется, едва закончив одну работу, начать другую. В надежде, что, может, на этот раз…

Мефистофель — З. Гердт

Я в своей жизни прочел много, очень много стихов. Больше для себя и чаще про себя, но предостаточно и вслух. С детства я полюбил поэзию, никогда не пытался писать стихи, даже в юности. Теперь, шутя, могу срифмовать, подражая прекрасному актеру Валентину Гафту, известному своими эпиграммами, поздравительные стишки в альбом. К поэзии это не имеет никакого отношения. Вслед за великим Яхонтовым могу повторить: «Я в душе поэт, только с чужими стихами». И хотя известно, что говорить про себя «поэт» стыдно, это все равно что сказать о себе: я — хороший человек, но, судя по всему, это так. А иначе откуда у меня ненормальная любовь к поэзии, которую сравню разве что с любовью к музыке. Но я не музыкант, музыке никогда не учился, и не поэт — стихов не писал. А вот читаю много и часто. Сделал не одну программу, несколько фильмов-концертов, штук десять сольных пластинок и несметное число радиопередач. Я читал Державина, Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Ахматову… Этих больше, чем других. Наверное, потому, что люблю больше. Но и потому, что чувствую — они легче и органичнее ложатся на голос и мою индивидуальность.

Фауст — М. Козаков

Роль должна, по выражению П. Б. Луспекаева, «личить», быть к лицу, идти актеру. Примерно то же, как ни странно, с поэзией. Со стороны это, разумеется, и виднее и слышнее. Раз читал один очень известный и очень хороший актер главу из большой вещи А. С. Пушкина. Как мне кажется, далеко не всем понравилось его исполнение, слишком уж он укоренился в сознании зрителя как блестящий исполнитель социальных ролей. И вдруг изящный, светский стиль Пушкина! И фактура, и голос, и интонации — все у этого актера вступило в противоречие с вещью. Я, по своему обыкновению, очень внимательно, в тишине смотрел телепередачу, не отвлекаясь на телефонные звонки и домашние разговоры. И вот что поразительно: я увидел, что этот актер превосходно внутри себя слышит мелодию пушкинского стиха, его ритмы, размеры, безусловно понимает смысл этой непростой вещи, но она ему не «личит». Выразить это внутреннее звучание и понимание смысла ему, как мне кажется, не дано. Это все равно как если бы превосходный музыкант, сидящий за ударными, великолепно слышал, чувствовал, как следует играть скрипичный концерт Моцарта, а потом решил бы сыграть его на своем барабане! Опасно читать не свои вещи. Закушняк говорил: «Жидковат я для Толстого. На голос не ложится».