Фрагменты

— Вам видней, Николай Павлович.

— Да, мне видней, мне видней…

Ко мне и Соне:

— Устали?

Киваем. Улыбнулся:

— Понятно… Это тебе не королева, как ее там…

— Элинор, — прохрипел я.

— Вот именно, Элинор… Ну ладно, давайте решим так: завтра репетируем с начала, но с пропусками, чтобы пройти третий акт. 25-го рискнем, пускай сыграют на утреннике. Но Либерчук Зине рано, Карпу Мукасяну тоже, и другим пока не надо. Пусть завтра репетируют Любимов, Григорьева и Лукьянов. Полоний — Морской. Они выгрались, и Козакову с Зайковой легче будет с ними, поспокойней… Отдыхайте до завтра.

— Спасибо, Николай Павлович.

— Не за что пока.

Кристофер Пламмер и Михаил Козаков после спектакля «Гамлет». Канада. Стратфорд. Шекспировский фестиваль. 1957

После репетиции 24-го в субботу вечером иду в церковь, что недалеко от театра, молюсь, ставлю свечу Богоматери.

25 ноября 56-го года, утром. В театре полно молодежи. Откуда узнали? Мать, близкие, друзья на спектакле. Охлопкова нет. Перед началом приходит в гримуборную Кашкин. Подбадривает. Вижу — сам волнуется. Третий звонок. Начало. Первый выход. Пиццикато. «А ты, мой Гамлет, мой племянник милый…». Тишина такая, что слышу пульсирующую в висках кровь. «Племянник — пусть, но уж никак не милый…».

Что это? Явь ли? Сон? И я — над сценой. Я выброшен десятком сильных рук, лежу на них крестообразно. Что это: сон ли? явь?..

Самолет приземлился в Канаде. Шоссе. Ниагара. Стратфорд. Зал — две тысячи мест. Черная постоянная установка шекспировского театра художницы Тани Мосевич. В зале — режиссер Тайрон Гатри, Кристофер Пламмер (канадский Гамлет), Майкл Лэндхем, постановщик «Гамлета», Дуглас Кэмбел — Клавдий. Сцена, на которой играли Пол Скофилд, Алек Гиннес. Стою на ней в черном костюме. Я — по-русски: «В последнее время, а почему, я и сам не знаю, я утратил всю свою веселость… на душе у меня так тяжело… Человек — краса Вселенной… Венец всего живущего. А что для меня эта квинтэссенция праха… Из людей меня не радует ни один…»

Явь ли? Сон ли?

«Какие сны приснятся в смертном сне…».

Праздники в жизни актера бывают редко. Оттого они запоминаются надолго. Как запоминаются на всю жизнь крупные провалы и черные дни депрессии, отчаянной неуверенности, когда кажется, что ничего толкового ты уже не сделаешь. Но в основном жизнь состоит из будней, мелких радостей и незначительных огорчений, которые, по счастью, быстро забываются. И в жизни театра в целом дело обстоит примерно так же. Когда готовится новый спектакль, кажется, что на нем свет клином сошелся. А потом, мысленно прокручивая киноленту прошлого, ты видишь какие-то нерезкие кадры, а иногда и просто непроявленную пленку…

«Аристократы» и «Гостиница «Астория» — яркие эпизоды киноленты прошлого Театра имени Маяковского.

Двадцать седьмого декабря Штейн давал банкет в зале ресторана «Гранд-отель». Теперь этого ресторана нет, как нет и снесенного здания в Охотном ряду. Этот праздник был итогом многих событий в жизни театра, Охлопкова и самого Штейна Александру Петровичу исполнилось пятьдесят лет. «Гостиница «Астория», хотя и вызвала противоположные отзывы знатоков, пользовалась у публики настоящим успехом. Билеты достать на нее было невозможно, как и на «Аристократов» Погодина, как, впрочем, и на другие спектакли охлопковского театра. Такова уж театральная закономерность: когда театр становится модным, то и пьесы, на которых еще вчера народу было не густо, тоже делают аншлаги. Это всем хорошо известно. Истинным успехом «Современника» стал «Голый король» Шварца, и через две недели после премьеры публика заполняла зал на старых работах театра — «Два цвета», «Продолжение легенды», — которые еще вчера «горели». И теперь, когда я пишу эти записки, на Малой Бронной под «Дон Жуана» и «Женитьбу» Эфроса дирекция легко сплавляет билеты на другие спектакли.

Банкет в «Гранд-отеле» по поводу «Гостиницы «Астория» был организован Людмилой Яковлевной Штейн, «хозяйкой гостиницы», как ее окрестили актеры, на славу! Белый зал ресторана. П-образно стоящие длинные столы, на которых прельстительно сверкают — банкет при свечах — батареи бутылок «Столичной», коньяков и вин разных марок, на фоне белоснежной скатерти чернеют круглые пятна «рашен кэвиар», краснеет семга, желтеет балычок. На маленькой приподнятой площадке разместился ресторанный оркестр. Приглашенных человек сто пятьдесят. Здесь не только работники театра, а критики, писатели, друзья и родственники А. П. Штейна. Есть, конечно, и «нужные люди». Не без этого.

За верхней перекладиной буквы «П» сидит «знать»: посередине — праздничный, излучающий обаяние Николай Павлович в элегантном вечернем костюме. Рядом тихая, неприметная Е. И. Зотова. Глядя на нее, можно представить, что когда-то она была хорошенькой женщиной. Но сейчас кажется странным, что красавец Охлопков, пусть немолодой и седой, который еще «о-хо-хо!», в которого влюблены многие актрисы театра, и стоит ему только захотеть, отказа не будет, женат на этой маловыразительной, неодаренной женщине, за которую он к тому же ставит спектакли.

В театре все знают: если получишь роль у Зотовой, считай, что выпустишься у «самого». Только до этого надо терпеливо выдержать томительный период репетиций, когда она будет приговаривать свое: «Поправдивей. Как в жизни. Чуть-чуть правдивей» и что-то лепетать про действие, задачи и куски. Все знают, что только выйдем на сцену — придет «сам» и в две-три недели все поставит с головы на ноги, с ног на голову, и будет успех, и афиша будет подписана именем Е. И. Зотовой. А пока надо терпеть скуку; главное — выучить текст роли, чтобы быть готовым к охлопковским импровизациям…

Рядом с Охлопковым сидит Штейн. Пятидесятилетний удачливый, модный автор. А. П. Штейн был военным корреспондентом, во время страшных дней блокады жил в гостинице «Астория», потом побывал у нас в эвакуации, в Молотове, где я его впервые увидел и запомнил.

Мой отец и другие писатели — Д'Актиль, Каверин — жили в пермской гостинице о семи этажах, «семиэтажке». Там же жила и красотка Люся Штейн с дочерью Таткой, моей подругой детства. Отец Татки был ленинградский театральный художник Мандель.

Помню Штейна, «дядю Шуру», в морской форме, с нашивками на рукавах, помню Людмилу Яковлевну, его жену, «тетю Люсю», черноглазую дамочку, говорившую быстро-быстро, слегка грассируя, что придавало ей особый шарм. В их номере собиралась часто ленинградская колония. По случаю Нового года или фронтовых побед пировали, чем Бог послал или привез военный летчик Вася Очнев, огромный голубоглазый богатырь, ставший прототипом героя пьесы «Гостиница «Астория». За столом — балерины, танцовщики эвакуированного в Молотов Театра имени Кирова — Мариинки; писатели, освобожденные по болезни от армии или имеющие «бронь»; герой фронтовик, другой Вася, Василий Кухарский, молодой парень, потерявший ногу на фронте, тот самый, что потом стал заместителем министра культуры; тетя Ксана Златковская, ослепительно красивая характерная балерина, в которую я, восьмилетний пацан, втайне влюблен и ужасно ревную к ее мужу, длинноносому Селику Меттеру. Селик казался мне тогда старым и некрасивым. Пройдут годы, и я пойму, что он был интересным, а тогда и очень молодым мужчиной, умницей, впоследствии же стал хорошим писателем, оставаясь скромным человеком с удивительным чувством юмора.

В «семиэтажке» мы с Танькой Мандель-Путиевской — Таткой Штейн, впоследствии Таней Квашой, вертимся под ногами у взрослых, приставая к дяде Васе Очневу с вопросами «как дела на фронте» и «скоро ли конец войны». Дядя Вася, который смущается до детского румянца на щеках, говоря с писателями и особенно с балеринами, в одну из которых он безответно влюблен, с нами, детьми, разговорчив, ласков. Он угощает нас шоколадом, привезенным из Москвы, где бывает, летая из тыла через линию фронта в блокадный Ленинград, доставляя туда продукты и медикаменты. Мы его очень любим и восхищаемся им. Он, как примета военного детства, навсегда останется в моей памяти: богатырь Вася Очнев, летчик Василий Очнев, погибший с экипажем во время второй мировой.