Кыштымские были

А я возьми да притворись:

— Какое дело?

— Ладно уж тебе камедь ломать. Завтра же Семка грозится жену привезти, да жену-то на особинку — брюхатую! Тебе поручили меня подготовить, а у тебя коленки дрожат. И чего я в тебе такого нашла, когда замуж-то выскакивала?

Семке квартиру от завода дали, с Ленкой они живут хорошо, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Так вот об Ахминых. Приходит как-то вечером Петруха, бутылку косорыловки на стол — вроде на мировую. Хотя мы с ним и не ссорились. Грустный такой. Трудненько, гляжу, ему. Выпили. Он и говорит:

— Чего с моей Гланькой сделалось? Землю под собой роет, слушать никого не хочет. Запретила мне к Сашке ходить, да я что, чокнутый? Хожу. Внучек же растет. Загляденье! Нянчить бы нам его, и делов-то. Так нет — бушует. Что ж ты мне посоветуешь, Иваныч?

А что я могу посоветовать? А ты что бы посоветовал? Человек ты грамотный, много читал. Вот и ответь — что посоветовать Петрухе Ахмину?

Обуватель

Тебе до пенсии далеко? А я, брат, уже второй десяток разменял на пенсии-то. Привыкал трудно. Утром, бывало, соскакиваю, собираюсь скоренько. Завсегда брал с собой бутылку молока и краюху хлеба, чтоб у печки потом червячка заморить. А тут гляжу — бутылка пустая и краюха не отрезана. Шумнуть на старуху-то собрался, а она сама из горенки выходит. Руки в бока и говорит:

— Куда ты собрался ни свет ни заря?

— На кудыкину гору. Или не знаешь?

— И вправду не ведаю. На рыбалку вроде не ходишь, да и морозище на улице. А на заводе тебе делать нечего.

Вот еловые шишки! И верно, никто ж меня на заводе не ждет. Сиди себе на печке и бока на кирпичиках согревай. Будто душу из меня вынули, а взамен пенсионную книжку сунули. Помаялся я малость да в сторожа подался. А это, считай, тоже пенсия. Разница с лишь одна: когда ни черта не делаешь, то спишь, как все, ночью. А в сторожах ночью куликаешь один, зато днем отсыпаешься. Одна слава, что на должности числишься. Ты же Андрюшку-то Мыларщикова знаешь? Одногодок мой, песок из него сыплется. А вот чего-то колготится, дома на аркане не удержишь. Повстречал как-то меня, лет, наверное, пять тому назад, да и говорит:

— Ты что, Иваныч, поди, все кирпичи на печке боками отшлифовал?

— На себя оглянись сначала, Якуня-Ваня!

— Сразу и в пузырь… Я чего хочу тебе сказать-то: айда к нам в товарищество.

— Это еще что за чудо-юдо такое?

— Товарищество животноводов.

— А что там делать?

— Найдем. Была бы шея, а хомут подберем. Нам шибко не хватает шустрых пенсионеров!

— А я шустрый?

Уговорил меня Андрюшка. А председателем-то товарищества мужик мне знакомый — Маркелом зовут. Он меня, понимаешь, и запрег. Сроду не знал, сколь у нас коров в городе, а теперь знаю. Лошадей там и всякой живности. Сколь табунов и в каких краях пасутся. И дело-то по нутру пришлось. У меня тогда и своя коровенка была. Я ж тебе рассказывал, как сено Анюте отдал, а коровенку за зиму на пельмени перевели.

И вот какая оказия стряслась. Я и сейчас спокойно не могу ее выговорить. Нашему Маркелу из городского Совета был звонок: мол, придет к вам товарищ из плана. Из какого плана? Шут его знает! Верно, спасибо за подсказку — из городского, значит, плана. Соберите, требует, правление. У товарища будет к вам серьезное дело. Собрал, стало быть, нас Маркел, и тот товарищ из плана прибыл. Солидный такой, в очках, а молодой. Где-то от силы десятка три ему. И папка под мышкой. Сел он рядом с Маркелом, папку раскрыл да сразу всех нас и огорошил:

— Товарищество — это хорошо. Но пришла пора настоящим делом заняться!

Андрюшка Мыларщиков седыми бровищами глаза завесил, — это верный признак — чертики в них заиграли. Не хочет показывать, как они у него там резвятся.

Смотри, какой прыткий товарищ-то из плана! Мы что же — баклуши бьем? Приведи к нам еще таких же шустрых стариков, как я, целую дюжину, и всем хомут найдется. Пайщиков много, а работать некому. Какое же дело он нам выдумал?

— Кроликов, — говорит, — разводить надо, мужики!

У Маркела, по-моему, губа отвисла, рта прикрыть не может. Андрюшка Мыларщиков вообще бровищами завесился. Да и другие кто как в себя приходили после тех слов. А я, понятное дело, винтом взвился:

— Это еще что за скотина — кролики?! Уж заводить, так коров! Купим двадцать штук и с молоком будем. А кролики что? У меня Семка в детстве баловался. Купил крола и кролиху. Так они мне во дворе нор нарыли — решето. Всю моркошку изничтожили в огороде и капусту погрызли. Покойный дед Евлампий-кержак бодогом меня за них чуть не обиходил! А тут не десяток надо, а всю тыщу!

— Три тыщи, — это товарищ из плана подсказывает.

— Во, видали?! Нет, так дело не пойдет!

— Это как понимать — не пойдет? — это сызнова товарищ из плана очками засверкал. — Ты тут мне, дед, митинг не устраивай. Ты, понимаешь, сейчас похож на обувателя!

Правильно говорить обывателя? Не знаю, не знаю, но он так и отбил: ты, дед, похож на обувателя. Вот так, Якуня-Ваня, сподобился на старости лет.

— Ты, — отвечаю ему, — молод еще так со мной разговаривать. Ишь какое прозвище — обуватель!

Ни до чего тогда мы не договорились, разошлись в разные стороны. Правда, Маркел пообещал мозгами пораскинуть, а уж потом и ответ дать. Андрюшка Мыларщиков отмолчался, за бровишками своими спасался, а тут ко мне с выговором:

— Чего это ты, Иваныч, на рожон попер? Жизню побойчее захотел? Он тебе устроит бойкую жизнь, помяни мое слово! Жди, друг сердешный — таракан запешный, повестку!

— Тьфу, долдон ты, и больше никто!

Рассердился я тогда на Андрюшку, а на пятый день после того разговору получаю казенный конверт, а в нем — бумаженция, а в ней черным по белому — такому-то товарищу, мне, стало быть, явиться к такому-то часу в городской Совет. Выходит, Андрюшка-то как в воду смотрел. Заскучал я, понятное дело. Ничего на ум не идет. Старуха даже перепугалась. Я же ей ни о чем не рассказывал.

— Сумной ты какой-то стал, Ваня. Какая беда-то стряслась? Может, я помогу?

— Отвяжись, — говорю, — худая жисть. И без тебя тошнота одна!

Она обиделась. Целый день на меня дулась. Зато думать не мешала. Прикидываю себе — что будет? Всю жизнь проробил в одном заводе, сколь меди выплавил. Наверно, весь Кыштым моей медью одеть можно и улицы вымостить. Орден имею, трудовой, конечно. Медали у старухи в сундуке хранятся. А грамот всяких и не счесть. А товарищ из плана меня обувателем назвал. И я же должен отлет нести. Ничего себе, еловые шишки! Ежели, соображаю, в городском Совете обиду сделают, в Москве правду найду! Не на того напали! Вот так самого себя и распаляю. На Андрюшку Мыларщикова всякую хулу выдумываю. Ишь, в стороне ему легче жить. За густющими бровями совесть научился прятать. А у меня таких бровей нету. Да и с какой стати я буду совесть свою прятать?

Явился я в городской Совет, прямо в приемную председателя. Глядь-поглядь, а там и Андрюшка Мыларщиков, и Маркел, и все другие правленцы. Ага, кумекаю про себя, и ты, Андрей-воробей, в сторонке не отсиделся. И тебя призвали в городской Совет, не меня одного.

Зовут нас в кабинет председателя. Тот с каждым за ручку поздоровался, вокруг стола усадил. Расселись честь по чести. Нормально. Милиции рядом не видно, значит, все хорошо. Председатель и говорит:

— Меня товарищ из горплана информировал — вы обещались подумать: разводить кроликов или нет. И что же надумали?

Маркел только плечами пожимает: не собирались мы с тех пор ни разу, не раскидывали мозгами.

— А в чем, собственно, затруднение? — Это опять председатель. — Понимаете, в чем дело…

Да с толком нам все и объяснил. Дело-то, выходит, стоящее. Мясо кроличье, оказывается, деликатное, шибко пользительно для ребятишек и больных. Да, забыл сказать: у председателя-то, кроме нас, еще люди были — и тот товарищ из плана, и самый главный специалист по животным, ну да — зоотехник. Даже лесничий был. Как только председатель нам растолковал, тут у нас возражений уже не было. Какие могут быть возражения? Я так и отрезал: