Кыштымские были

— Ну что, старуха, завтра и переедем.

— Завтра и переедем, — как попка, повторяет она. И голос мне ее не понравился. Тихий такой, покорный. Когда он у нее покорный-то был?

— Тогда поехали к Семке, пусть машину выхлопочет.

— Ты, Вань, езжай один.

— Заболела никак?

— Чего-то неможется.

— Иди, отдыхай. Я и один управлюсь.

Разошлись в разные стороны, она мне на этот раз ничего не сказала. Вот что удивительно! Обычно, когда собираюсь к Семке, она выговаривает: мол, чекушку брать не смей! А тут смолчала. Значит, в самом деле заболела.

Был я у Семки, чекушку, ясное дело, на радостях раздавили. Иду домой веселый, только что песни не пою. А дома тишина. Захожу в избу — тишина. Что такое? И старухи нигде не видно. Жму на выключатель. Гляжу — лежит моя старуха на кровати прямо в сарафане, на голове платок. Даже башмаки не сняла. У меня и хмель вылетел. Неужели заболела? Вот напасть-то! Лежит лицом к стене.

— Ты что это, Марусь?

Молчит.

— Жива хоть? Отзовись!

— Жива, жива.

— Слава богу! Заскудала?

— Здоровая я!

— Так чего ж ты на постеле в верхнем валяешься? — Тут она вскочила да как закричит:

— Не валяюсь, старый дурак, а переживаю!

— Чего переживать-то? Так и с ума стронуться можно.

— А я и так уже стронулась!

И вмиг моя старуха опять стала такой же, как всегда. Принялась по дому шуровать. Мне походя влетело, что мы с Семкой выпили. Она, вишь ли, сивушного духу не переносит. А потом как обухом по голове:

— Никуда я из этого дома не поеду. Надо тебе — уезжай, а я останусь.

— Как ты не поедешь? Чего чепуху-то городишь? У нас же ордер в кармане. Завтра Семка ЗИЛ пригонит.

— Ну и провалитесь вы со своим ЗИЛом.

— Да ты что?

И вдруг обмякла моя старуха и заревела. Валерьянкой успокаивал. Потом села рядом и говорит:

— Пришла я домой-то, глянула на стену бревенчатую — да будто кто меня ножом по сердцу полоснул. Каждая-то зарубка, каждый-то сучочек знакомы, каждый-то гвоздик нами вколоченный. И вспомнилось, как мы этот дом строили, как потом нижние венцы меняли да крышу перекрывали. И не могу! Моченьки моей нету. А потом без бани-то как, Вань?

— Ванная же есть.

— А какой от нее прок?

— В городскую ходить будешь.

— Да там же пару путного нету. А у нас как ошпаришь кипятком каменку — дух захватывает. Вань, а может, откажемся?

— Ты в уме? Зачем же тогда кашу заваривали? И Семка завтра ЗИЛ пригонит.

— Дался тебе этот ЗИЛ. Угонит обратно, экая беда! А кашу заварили — что из этого? Может, я хотела проверить, что ты стоишь? Вот и проверила!

— Тьфу! Нашла как проверять!

— А это уж мое дело как!

Видал? И остались мы у разбитого корыта. Не на развод же подавать на старости лет. Это же смешно — ей жить в старом доме, а мне занимать новую квартиру. И кто нам позволит? Отдали мой ордер Анатольке Пыхову. Я понимаю — ему надо. Не изба у него, а форменная землянка. Семья: пацан на пацане и пацаном погоняет. Но я в обиде на Анатольку. Прошлой осенью он из моего капкана взял лису. Он же, варнак, знал, что капкан-то мой, а стало быть, и лиса моя. А прикарманил. Я ему это дело и выговорил. Он усмехнулся, понимаешь, и говорит — мол, лиса не меченая, пойди и разберись, твоя она или моя. А поскольку первый нашел ее я, значит, по праву она моя. Видал? Капкан-то мой? Мой. Значит, и лиса меченая. Ну его, обормота такого. Вот ему ордер мой и отдали.

А у тебя-то как с квартирой? Ничего? Ну и ладно. У нас уже многие перебрались в кирпичные дома. Мы же со старухой доживаем в своей халупе. Она нам шибко дорога — вот в чем закавыка!

Покос

Отца твоего я малость знавал. Он сначала-то на электролитном со мной трудился, а потом на механический перешел. Ну да, теперь он машиностроительный, а тогда-то еще механическим звался. И еще покосы у нас рядом были. Не помнишь? За горой Горанихой. Вам-то через речку Сугомак, а наш чуть не доходя до речки. Бывало, у вас вечером у балагана костерок запалят, дымок стелется по туману. Или отец твой косы зачнет отбивать — тук-дзинь, тук-дзинь! Музыка! Меня старуха толкает в бок: мол, а ты чего? Добрые люди с вечера косы готовят, а ты дрыхнешь. Волей-неволей тоже молоток берешь. Да-а… Было и сплыло, вроде во сне видел.

Покос тот мне от деда остался. И что ты думаешь? Года три назад прихожу в лесничество билет отметить, а мне говорят — нету больше покоса, а есть лесозаготовки. Лес начали валить, там его целая тайга. Техники всякой нагнали. На моем покосе избушку срубили — для рабочих. Посудачили мы с лесником, погоревали, а он мне и предлагает: айда за Сугомак-озеро. Там на известку дорога есть, так возле этой дороги дам тебе покос. Неохота на новое место переезжать, но что поделаешь?

Поехал я за Сугомак-озеро новый покос смотреть. Вроде ничего — две больших еланки. Хватит для одной-то коровы. И трава подходящая. На еланках больше всего ниточник растет, а животина его, видишь ли, не любит. Жесткий он. А на моих новых еланках не было ниточника, листвы много, это как раз и хорошо.

Собрал я свой колхоз и айда косить — Семка с женой, Витька и Васька — сыновья мои меньшие, мы со старухой. У Семки старшему двенадцать, и его взяли на подмогу. За день на тех еланках траву и повалили. От темна до темна трубили, а день-то летний большой. Воза четыре хороших, прикидываю, наскребем. А погода установилась — жарынь! А когда так грузно сушит, сено запашистое делается, и корова хрумкает такое за милую душу.

Проходит три дня. Я Семке и говорю — айда съездим, поглядим сено-то. Может, через пару дней и поспеет. У Семки мотоцикла с коляской. Я в коляску, Семка за руль, только пыль столбом за нами!

Приезжаем на покос и затылки чешем. Что такое? Какая-то баба наше сено собирает граблями. На одну копешку уже нагрести успела. Сем, спрашиваю, а мы с тобой не ошиблись, на свой покос приехали? На свой, говорит. Вон береза посередке еланки стоит, а вон кострище и шалашик, который Васька сплел.

Баба увидела нас, воткнула черенок граблей в землю и стоит, рукой за зубья держится. Ждет. Семка подвернул свою мотоциклу к бабе. По какому праву ты, бабонька, тут орудуешь? Это я спрашиваю. Косить не косила, а собирать пришла. Вот скатаюсь в город и привезу милиционера — живо привлечет тебя за воровство. А баба носом захлюпала, слезки у нее на колесках и так это отчаянно:

— Пропадите вы пропадом! Что вам от меня надо?

Тут Семка встрял:

— Погодите ругаться. Объясните толком.

Бабу рыданья одолели, обессилела она. Села на землю и принялась причитать. У меня сердце заныло, хотя пока и не пойму, от чего она заливается слезами. Бутылка у нас с лимонадом была. Семка испить дал бабе. Та потихоньку успокоилась. Посмотрела на меня мокрыми-то глазами и говорит:

— Не стыдно обижать одинокую женщину?

— Да чем же я тебя обидел, матушка?

— Так ведь покос-то мой.

— Откуда же я ведал?

— Ужо ведал! Небось леснику-то магарыч поставил.

Вот черт, и в самом деле. Лесник чего-то тогда закобенился, — мол, не знаю, как и быть, да не придумаю, где взять новый покос и все в этом роде. Я сразу скумекал, до магазинчика и волоку поллитровку. Подобрел мой лесник и живо выписал билет. А бабу, выходит, обидел. Звали ее Анютой. Муж у нее попал в аварию и умер. А детишек-то понародить успели — целых пятерых. Анюта теперь и мыкается с ними одна. Коровенку держит — все подспорье. Велики ли гроши зарабатывает? На детишек пенсию дали, но много ли на нее разбежишься? А ныне вот еще и без покоса осталась. Тот лесник, темная его душа, отвел ей где-то у черта на куличках — за самыми горами. Она и отказалась. Куда же ей далеко в горы ехать? Я и то не поехал бы. Вот и пошла на старый покос, а тут уже валки лежат. С отчаянья и стала их собирать.

— Иди-ка ты домой, Анюта, — советую ей. — Утро вечера мудренее.

Приехали мы домой, Семка к себе на Нижний укатил. Я старухе и говорю: