Кыштымские были

Сугомак…

Много озер, морей и океанов на свете. А Сугомак один. Хотя о других распространено по свету бесчисленное множество былей и небылиц, о Сугомаке еще никто не рассказал. А ведь есть что! В озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости, и ярые синие волны гневно дыбились на нем.

Здесь жил Лутонюшка, которого хотела сжечь своей любовью лесная девка. Но спасла Лутонюшку материнская любовь.

Григорий Петрович приподнялся на локтях. По берегу шел человек, неся на плече связку удочек, на которых висел пестерь. Плотная сутулая спина старика Куприянова. Не сидится дома, в одиночестве бродит по озерам и ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса, уже приблизился к Голой сопке, и Григорий Петрович видит его спину.

Почти семьдесят лет прожил человек на земле. Дядя Петя Бессонов, сосед Андреевых, оглох на трудной работе, на заводах Кыштыма и Уфалея есть еще заклепки, которые расплющила когда-то кувалда Бессонова. То, что он сделал, — останется ему трудовым памятником. Кирилл Куприянов собственными руками утверждал новую власть в Кыштыме, и люди его никогда не забудут.

А вот идет семидесятилетний старик Константин Куприянов, года сделали его сутулым, но кто ему скажет спасибо? Он пристроился на запятках жизни, и когда другие умирали в борьбе, он прятался в лесах Сугомака. Когда люди строили новую жизнь, он бродил по лесам и браконьерничал. У него была одна забота — для себя. А теперь вот философствует.

Детей вырастил? Нет, он их только произвел на свет. Растило их новое время.

Ладно, хватит. Разошелся. А все потому, что остался один, некому обуздать фантазию. И Кыштым виноват — поэтичный городок, окутанный в дымку воспоминаний.

И Огнева. Вот такой она и могла появиться только в Кыштыме, нигде больше. Сама природа, сам воздух, сама поэтическая прелесть породили ее, сделали ее своим органическим продолжением. И Григорий Петрович как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою чудесную привлекательность.

Григорий Петрович любил тихий Кыштым, любил голубые озера и синие горы, и Огнева была тем для него притягательнее и заманчивее, чем крепче ее связывали кыштымские корни.

— Эй, Гриша Петрович, здорово!

Андреев очнулся. Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.

— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило.

— Еду мимо, гляжу, человек лежит, больно знакомый. А это ты.

Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил ехать Григория Петровича домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец», на нем сильно трясло, подбрасывало на любой ухабине. Николай что-то говорил, до Андреева долетали лишь одни гласные — а-а, о-о.

— Не слышу!

Николай чуть повернулся к нему:

— Оля про тебя спрашивает!

— А!

— Говорит, дядя Гриша обиделся, что я не поехала с ним в Челябинск.

— Скажи ей — не обиделся.

— Говорил. Поехали ко мне?

— В другой раз.

На Кировской улице они расстались. Николай сказал:

— Мороки прибавилось.

— Почему?

— Кто-то траву косит на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович!

Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. Он не станет собирать легенды, бестолково и бесцельно проводить летние дни, как проводит их Григорий Петрович. У Николая летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на лето, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.

Григорий Петрович бесцельно слонялся по двору, баловался с Пушком, который от радости вставал на задние лапы, приплясывал и старался передние обязательно положить на грудь Андреева. Но и Пушок убрался в свою конуру. Из соседнего двора донесся глуховатый голос дяди Пети. Можно было разобрать все, что он говорил:

— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня даже не поздравил, Лялька только и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят стукнуло, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тяжело мне одному, скоро уж умру, наверно.

Мать подошла неслышно. Григорий Петрович обратил на нее внимание лишь тогда, когда она глубоко вздохнула. В глазах ее светились слезы.

— Частенько так-то говорит, — сказала она. — Как выпьет, так и говорит.

И тесно стало Григорию Петровичу. Может, пойти к Огневой? Пригласить ее подняться на гору Егозу, полюбоваться синими далями? Давно Григория Петровича тянуло туда. Он даже представил Огневу на вершине горы, почти физически видел ее ладную фигуру на горном ветру. Платье прилипло к телу, волосы теребит ветер. Она их поправляет, а он видит ее белые полные руки, пушок под мышками.

Да, видно, пора возвращаться домой. Только теперь вспомнил, что записки Огневой остались у него. Заспешил в редакцию. Хотел узнать адрес Куприяновых, но в последнюю минуту передумал. Оставил тетради редактору, просил, при случае, передать владелице и распрощался.

…Поезд должен прийти с минуты на минуту. Андреева вдруг одолело томительное чувство неудовлетворенности. Не успел побродить по всем знакомым местам, не выбрал время, чтоб подняться на Егозу и Сугомак. А может быть, это даже хорошо, что останется в нем неудовлетворенность? Она будет его тревожить, звать сюда снова и снова!

Истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом

От автора

Когда я приезжаю в Кыштым, то непременно иду к Ивану Ивановичу Сырейщикову, кыштымцы его знают больше как Ивана Бегунчика. Странная раньше бытовала привычка — давать прозвища. Иван Иванович росточка небольшого, щуплый такой, скорый на ногу. Страсть как не любит медленной ходьбы. Пойдешь, бывало, с ним рядом, ни за что не угонишься. Вроде бы и не бежит, а всех обгоняет. Поэтому и нарекли его Бегунчиком. Он и жить медленно не умеет. До всего ему дело, обо всем суждение свое имеет. Сейчас он уже старик, а глаза молодые-молодые, карие, со светлячками в зрачках. В них так это ясно переплелись молодой задор и отягощенная житейским опытом мудрость.

Люблю его послушать. И чего он только не знает, и каких только историй с ним не случалось. Посижу, послушаю его байки, а домой прибегу и скорее за карандаш — по свежей памяти записать. А потом взял да свел его рассказы под одну крышу, вот и получились истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом.

Про Тимошку

Я тебе про мою родню что-нибудь рассказывал? Нет? Ну, вот слушай. Было нас четыре брата и две сестры. Поначалу хочу обсказать про старшего, про Тимошку. Шибко неказистая жизнь у него вышла, ни одному грамотею-писателю не придумать. Сколько хочешь придумывай, фантазируй на всю катушку, а такое и в ум не придет.

Ты чего-нибудь про американца Эмрича слыхивал? Кое-что? Тогда мало. Началось все с него.

Как, значит, было? Расторгуевские-то наследники, ежели помнишь, Кыштымские заводы до ручки довели, дальше, как говорится, и ехать некуда. Ну, правильно, где тебе помнить, когда я-то сам в ту пору еще без штанов бегал, а тебя и в помине не было. И заграбастала наш родной Кыштым акционерская компания, ну, скажу тебе, компания — разбойник на разбойнике да все заморские — американцы и англичане. Глаз у них жаднющий, а руки загребущие. Я так полагаю: на кыштымские богатые земли они давненько зарились, часа своего ждали и дождались. Когда расторгуевские наследнички-то заводы с молотка пустили, они их цап-царап, почти что за бесценок. Никто ж тогда из наших, расейских заводчиков медь добывать не собирался — либо не умели, либо не знали, что она здесь водится. Но как, поди, не знали? Знали, скорее всего — не умели.