Любимец века

Наутро Максимов назначил Юрия подбирать чехлы. Подбирать чехлы, которые срываются с парашютов гораздо раньше приземления и разносятся ветром в радиусе нескольких километров, дело долгое и хлопотное - останешься без ног.

Гагарин и это проделывал расторопно, без досады. Он обладал столь ценным в человеке сочетанием юмора и серьезности: к своей работе он относился серьезно, но делал это необременительно для других, оставаясь в обиходе шутником и балагуром. Не было такого тяжкого дела, в которое он не привносил бы чуточку фантазерства и подтрунивания. Когда, казалось бы, его должны сломить горечь или утомление, он по-прежнему сохранял лукавую ровность в обращении.

Как-то, близко к концу парашютной практики, Юрий спросил мимоходом:

- Что это Хмара так нахмарился?

Фамилию Хмара носил завскладом, укладчик парашютов. Вид у него действительно был последние дни унылый и озабоченный.

- Худо, - отозвался Максимов. - До зарплаты далеко, а дети захворали, оба лежат в больнице, и жена там при них. Передачи носить надо.

Юрий оглянулся на Титова.

- Быстренько подписочку?

Герман понимающе вытащил лист бумаги.

- Организуем.

Вдвоем они обошли всех парашютистов...

Собственно, в этом поступке не было ничего выходящего из ряда вон: все охотно пришли на помощь товарищу. Но неладное в выражении его лица первым заметил Юрий. И не отмахнулся от мимолетнего впечатления.

Проявляя сочувствие, Гагарин делал это с улыбкой. Он всегда предпочитал помочь человеку и развеять его, чем просто разделить уныние.

Еще раньше мне рассказывала саратовская учительница Надежда Антоновна Бренько, что, когда ее муж умирал в больнице, а у нее был урок в техникуме, она села за стол и горько заплакала. «Ребята, - сказала она, - Юрий Федорович больше не вернется к нам». Юрий Федорович Кузьмин, инженер-литейщик, три года вел в индустриальном техникуме специальные дисциплины, его любили и хорошо знали. Это к нему, больному, прибегали студенты вместе с Юрием в тесную комнатку на втором этаже скрипучего деревянного дома и играли на постели в шахматы...

При трагическом известии парни потупились, у некоторых на глазах выступили слезы. Класс наполнился сопеньем и всхлипыванием.

- А Юра? - осторожно спросила я. - Где был он?

- Юра? - Она глубоко вздохнула, с трудом вырываясь из горестного воспоминания. - Юра, конечно, у двери.

Оказывается, он незаметно подошел к дверям и стоял на страже, чтоб не заглянул кто-нибудь посторонний и не застал плачущую учительницу.

С годами Гагарин, вероятно, менялся во многом. Но одно оставалось в нем неизменным до последнего дня: отзывчивость и доброта. Сострадательный взгляд натерпевшегося с детства ребенка подмечал те мелочи, мимо которых беззаботно проходили другие.

- Мне самым главным, - сказал Максимов, - кажется не то, что Юрий выдержал испытание как космонавт - когда надо, мы, летчики, все выдержим! - а вот что испытание славой достойно вынес, остался прежним, это, по-моему, важнее. И все космонавты потом держались так скромно, может быть, именно потому, что Юра задал им тон. Нет, народ его любит не зря. Он ведь должен был приехать сюда на первую годовщину полета. Как его ждали! Два дня школьники, студенты шли пешком из Саратова сплошным потоком к тому полю, где он приземлился. И люди шли, и машины ехали. В газетах писали, что собралось двадцать тысяч. Больше! Старушка Тахтарова, которая его первой встретила из космоса, лежала в больнице: так ее на те дни врачи отпустили. «Где же, - говорит, - мой сынок? Я пирогов ему напекла». Большое было разочарование, когда объявили, что не сможет он прибыть. И все равно до последней минуты верилось... Прыгают парашютисты; один виртуозно опустился прямо перед трибуной - ну все и закричали: «Гагарин! Гагарин!»

Вся парашютная эпопея заняла тридцать семь дней: тринадцатого апреля космонавты прилетели, а девятнадцатого мая получили значки инструкторов парашютно-десантного дела. Кстати, этот так трудно доставшийся ему значок Гагарин носил и после того, как его китель украсила уже Золотая Звезда...

А теперь космонавтов ждала, вслед за Быковским, сурдокамера. Казалось бы, для такого общительного человека, как Юрий, искус одиночеством должен был сделаться особенно невыносимым! Только привычка к дисциплине, «уменье с вдохновением отдаваться будничным заданиям», как скажут потом о нем в прощальном слове друзья-космонавты, только железная воля и крепкие нервы могли бы удержать его в норме.

Так казалось... Но скорый вывод не самый верный. Напротив, мне думается, что именно благодаря своей общительности Гагарин легче других перенес одиночество. Он быстро нашел выход: ему составил компанию... собственный голос. «Доброе утро. Начинаем зарядку», - говорил он, просыпаясь. И целый день проходил в подбадривающей игре с самим собою. Мы ведь уже знаем, как он умел самозабвенно баловаться с детьми. Склонность к взаправдашней выдумке и фантазерству оставалась в нем до конца.

Тотчас после гагаринского полета вышла интересная книжка под названием «Труден путь до тебя, небо!». Глава о пребывании Гагарина в сурдокамере особенно впечатляет.

«В комнате работали трое, - рассказывал автор - Врач-психолог, лаборантка и инженер. Но все время чувствовалось присутствие кого-то четвертого. То и дело слышалось: «Он проснулся сегодня раньше...» «Он передал, что чувствует себя отлично...» Он - космонавт. Сейчас он совсем в другом мире. Он много дней не видел людей, не слышал человеческого голоса. «Наверно, это страшно?» - спрашиваю психолога Федора Дмитриевича».

Ведь от одиночества, от тишины самые здоровые люди сходят с ума, у них появляются галлюцинации... Но врач включает ленту записи, и раздается живой, улыбчатый голос Гагарина: «Земля! Я - космонавт. Сегодня пятое августа тысяча девятьсот шестидесятого года. Московское время - восемь часов сорок минут. Приступаю к завтраку. Та-ак... морковное пюре... По случаю вашего прибытия на Землю, Юрий Алексеевич, сегодня праздничный завтрак!»

«Снаружи камера похожа на рубку корабля, - пишет Апенченко. - Здесь даже иллюминаторы. Но они не пропускают дневного света, камера изолирована от всего - от звука, от света. Даже атмосфера у нее своя».

Однажды все очень встревожились: датчик дыхания «не писал». Спешно включили телевизор, и тогда в полутьме разглядели с облегчением фигуру спящего Гагарина; ладонь под щекой, грудь ритмично вздымается... Уф!

«Лампочки на столе у Юрия замигали. Красная, красная, белая. Он посмотрел в табличку и прочитал: «Поправьте датчик дыхания».

Так, молча, разговаривала с космонавтом Земля. И понемногу он привык к ее немому разговору. Но озорство не оставляло его и в этой унылой обстановке. Он начинал болтать сам, зная, что за толстыми стенами с электронной начинкой его услышат.

«Он вспоминал, кто должен дежурить в тот день, и говорил, даже не требуя ответа. «Зин? А Зин? - доносилось из динамика. - Ты сегодня дежуришь ведь? - спрашивал Юрий лаборантку. - Как там моя Валя? Передай ей, что я тут обжился».

Прошло еще несколько дней. По эту сторону камеры знали, что сегодня затворничеству наступит конец. Но сам Гагарин ничего не подозревал, для него бесконечное время продолжало тянуться и тянуться...

Неожиданно из динамика донеслось странное мурлыканье под нос:

Вот порвались шнурки, -

пел Гагарин.

Пора готовиться к записи...

Сколько мне дали электродов...

Один электрод с желтым шнурком...

Другой электрод с зеленым шнурком...

Третий электрод с красным...

«Мне было непонятно все это, - вспоминает Апенченко, - и Федор Дмитриевич просто объяснил: «Иссякли впечатления в камере. Вот он и ищет новых впечатлений. Поет, как казах, обо всем, что видит».

А в характеристике, составленной перед его полетом, было сказано: «Реакции на «новизну» (состояние невесомости, длительная изоляция в сурдокамере, парашютные прыжки и другие воздействия) всегда были активными: отмечалась быстрая ориентация в новой обстановке, уменье владеть собой в различных неожиданных ситуациях. Уверенность, вдумчивость, любознательность и жизнерадостность придавали индивидуальное своеобразие выработке профессиональных навыков».