Комбат Ардатов

Но дело было совсем не в этой боли, которую Рюмину предстояло испытать. Огорченный тон лейтенанта объяснялся другим: уж очень быстро он отвоевался — какие-то минуты на мотоцикле, и все для него кончилось. Он, знал Ардатов, наверняка хотел побыть в боях дольше, он, наверное, и письма еще не успел отправить, в котором в верхнем углу мог бы поставить слова «Действующая армия». Ему, конечно, хотелось, чтобы такие письма получили и его родители, какие-нибудь почтенные ленинградские папа и мама, если они не умерли от голода, в блокаде, если эвакуировались еще до голода. Хотелось, конечно, Рюмину, чтобы и девушка, с которой он гулял, ходил на танцы, целовался во время нечастых увольнений из казармы, тоже получала такие письма и переживала за него, а он бы, между прочим, писал так, пустяки — о товарищах, например, о погоде, о том, что читать совершенно некогда, о своих подчиненных, писал бы все так, чтобы военцензоры не могли придраться, но чтобы между строк сквозили бои и сражения и его, Всеволода, непосредственное участие в них. И чтобы девушка читала такие письма подруге и чтобы ответы девушки приносили прямо на боевую позицию его батареи.

А тут вдруг — в первый же день! — на тебе, ранен. Да не в первый же день, а в первый же час! И может же так человеку не повезти! Так быстро отвоеваться! Да ведь зайди разговор о том, как и где, в каких боях ты был ранен, и рассказать стыдно! Вернуться в тыл, так быстро вернуться не то что без ордена, а даже без медали! Позор! Позор! Как людям-то на глаза показываться? Ардатов знал, что Рюмин думает так или примерно так — не первого такого лейтенантика он встретил.

— Нельзя ли без него? Без этого рассечения? Мне оно ни к чему! Как рыбе зонтик, — огорченно спросил лейтенант.

Сестра, старая фронтовичка, переглянулась с Ардатовым: «Приехал мальчик поиграть в войну, а война-то, оказывается совсем не то, что ему представлялось… Получил пулю в икру и возмущается. А если бы в лоб? Или в область живота? Или в горло?»

— Там решат. Может, и не будут делать. Тогда вальс через три недели. Хотя и прихрамывая. Сойдет?

Сестра, конечно, говорила это просто так, как говорят все сестры раненым — для поддержки, чтобы человек не раскисал, но Рюмин не раскисал, в такой поддержке по молодости не нуждался, воспринимал все это всерьез, больше того, как панибратство.

— При чем тут вальсы! — сердито возразил он. — Свободны. Можете идти, старшина. Спасибо.

Он крутнул телефон.

— Ухо? Ухо? Я — глаз! Проверка связи…

Ардатов заглянул к нему в блокнот, запоминая установки. Он знал азы артиллерии, разбирался достаточно, чтобы при нужде, по готовым данным, имея блокнот лейтенанта перед глазами, передать команды на батарею. Прицел 60 означал самый дальний рубеж заградогня, прицел 58 приближал разрывы на сотню метров, так как каждое деление прицела равнялось на местности полусотне. По команде «Прицел 54» снаряды должны были рваться всего в каких-то ста с небольшим метрах от траншеи, а чтобы они ударили по ней, надо было всего лишь скомандовать «Прицел 52!». И только. Всего ничего.

— Как там? Как у вас? — спросил он сестру, отвечая ей взглядом: «Они в тылу не знают, что такое война, и очень хорошо, что не знают, иначе их трудно было бы послать сюда, иначе им трудно было бы прийти сюда. А так они, видишь, приходят. И помогают нам, кто уже все это знает и сами узнают, и становятся такими же, как мы, приобщаясь к фронтовому братству, где ты стоишь не столько, сколько у тебя рангов, а столько, сколько в тебе мужества и товарищества. Простим ему это мальчишеское самомнение — он ведь вроде ничего. Пока вроде ничего — держался хорошо и вроде бы и дальше будет так держаться. Видишь, хоть и дует на рану, зато говорит: „Вы мне связь обеспечьте!“»

— Одного потеряли. — Сестра разровняла носком сапога комочки глины у себя под ногами. — Проникающее осколочное в печень. Тяжело отходил… А что в этих условиях можно сделать? Когда понтапона каждый укол на счету? Иглы обжигаем в спирту.

— Что ж, отмучился, — сказал Ардатов о том, кто тяжело отходил из-за проникающего осколочного в печень, думая, а, может, было бы лучше, если бы все люди знали, что такое война, знали так, как они, фронтовики, которые не раз, а миллионы раз проклинали ее и вслух и про себя, потому что война не заслуживает ничего, кроме проклятий. Знай все люди, что такое война, как фронтовики, быть может, войн на земле никогда бы не было. Нет, решил он, человечество странная штука, поколения не принимают эстафету прошлого, а живут каждое своей историей, хотя и выходит из этого прошлого. Как из семечка дерево, для которого прошлое — это земля, это ведь в ней зародилось оно, дерево, но все, что над ней, над землей, смены года, суток, ливней, ураганов — дерево должно испытать само.

«Эк тебя занесло! — остановил он себя. — В абстрактное философствование. „Поколения не принимают эстафету прошлого!“ — передразнил он себя. — Да они рождаются друг из друга! И всегда последующее — умнее предыдущего, потому что и знает, и понимает, и, может, больше. Поэтому-то человек и идет по восходящей. От члена стаи, через рабство, через эксплуатацию одного другим к обществу свободных — равных. К земле людей, к земле равных и свободных людей. А эти фрицы, — он опять поправился: — эти гитлеры и гитлеровцы — хотят остановить человека! Хотят на тысячу лет сделать мир, землю миром, землею господ и рабов. И — „Германия превыше всего!“ „Deutschland, Deutschland über alles!“ Тьфу!»

Разговор о спирте, наверное, натолкнул сестру на дельную мысль.

— Вы хоть что-нибудь ели? Ели, товарищ капитан?

— Что? Ел? — Он вспомнил. — Нет.

— А есть еда-то?

— Есть. Целый мешок. («Надо раздать. — подумал он. — Надо накормить людей»). Поможете? — спросил он.

— Нет, — ответила сестра. — Нечем. Так, с полвещмешка сухарей, да пара банок сгущенки. Спирта вам принести? Грамм триста, наверное, можно выделить. Еще остался. Принести?

— Несите, — сказал Ардатов, он вдруг почувствовал, что и правда хочет есть так, что сосет под ложечкой. — Неси все, что можешь. Сухари тоже еда.

«От шестидесяти до пятидесяти четырех! — повторил про себя Ардатов. Нет, до пятидесяти двух. — поправил он себя, но тут же отогнал эту цифру, сказав себе, — Может, не придется! Может, не, придется!»

— Связь обеспечу! — сказал Ардатов лейтенанту, думая, что, первое, Рюмин будет держаться молодцом, что на такого можно вполне положиться, и, второе, что для того, чтобы ему обеспечить связь, надо будет все время следить, чтобы когда Николичев и Варфоломеев выйдут из строя, у Рюмина были бы под рукой другие люди, кого он мог бы посылать чинить линию.

«Если даже каждый связист продержится по полчаса, — прикидывал Ардатов, беря очень сомнительное число минут, которые может прожить бегущий, ползущий по линии связи красноармеец, когда немец бьет беспощадно и рвет не то что человеческое тело, распластанное в открытой степи, но и попадает осколками в тонкий кабель, — если даже по полчаса, то надо минимум десяток человек. Но все-таки связь — главное. Без нее все пропадем. А вот когда солнышко сядет…»

— Репер один, это танк, так? Где репер два? Репер три? — спросил он, все еще вглядываясь в ровные, твердо написанные цифры в блокноте Рюмина.

Мины немцев ложились у самой траншеи, то чуть недолетая, то чуть перелетая ее, и когда их веер рвался, швыряя свистящие осколки, Ардатов и Рюмин наклоняли головы к блокноту еще ближе. Но в паузу им пришлось высунуться.

— Репер два — почти середина высотки, там, где, видите, она изгибается, где вроде бы заливчик без воды. Крайняя, дальняя от нас точка этого заливчика была точкой пристрелки. Третий — правее двести метров. Видите две воронки, одна возле другой? Да, вроде восьмерки. Левая из них — репер три. А зачем это вам? — спросил Рюмин, закрывая блокнот. — Стреляющий я. Я буду вести огонь. Так положено.

— Будешь, будешь, — успокоил его Ардатов. — Вот это мне не нравится. — Он показал на пролетевший над ними «костыль». — Пошел искать ваши огневые. Догадались, что ты пристреливался. И если он найдет дивизион, он вызовет по рации «Юнкерсы».