Страница 28 из 63
— Понял… — выдохнул Чесноков, наверное, замирая от страха. — Понял…
— То-то! — отрезал Ардатов. — Все!
Танки, и верно, построившись углом вперед, все вдруг сделали разворот градусов под тридцать от прямой линии к ним, и курс их проходил метрах в трехстах левее их траншеи.
Припоминая карту, Ардатов мысленно увидел, что танки выйдут именно к той дороге, по которой он вел сюда людей, к тому мостику, где он собрал их, еще дальше по дороге к сгоревшей полуторке, еще дальше, дальше — к сталинградским окраинам, а если, пройдя вглубь через голый стык, повернут на север, то окажутся в тылах того полка, в который он шел и вел свою группу.
«Конечно же, повернут на север! — решил за немцев Ардатов. — Полковые, а может, и дивизионные тылы слишком заманчивая дичь: ворваться туда, втягивая за собой мотопехоту, ворваться и громить штабы, узлы связи, склады, жиденькие резервы — куда как любо! Попробуй удержись, воюя с перевернутым фронтом! Они должны повернуть, чтобы на их северный фланг мы не бросили все, что сумеем собрать», — решил за немцев Ардатов.
— Они пройдут левее! — опять было зашептал Чесноков. — Они же пройдут. Эк их сколько! Зачем же?.. Они левее пройдут!.. Левее, товарищ капитан.
— Цыц! — рявкнул на него Ардатов.
«Мне бы сейчас сюда батарейку семидесятишести, — шально мелькнуло у него в голове. — Толковых наводчиков! Я бы кинжальным поколол эти танки, как орехи! Ведь как идут, как идут, дьяволы! Почти бортами! Бей — не хочу!»
Он ударил не в ближний к нему танк, а в головной — хотя тот и был дальше, но головной вышел бортом почти под прямой угол, и Ардатов, прицелившись в заднюю часть борта, хорошо угодил в мотор, а может, и в бак с горючим, и танк, еще пройдя сколько-то секунд, задымил, задымил, а потом, вспыхнув багровым пламенем, почти весь закрылся черным дымом.
Но Ардатов забылся, Ардатов забыл, что стрелял не из винтовки, а из ПТР, что отдача у ПТР чудовищна, он давно не стрелял из него, не вспомнил, что приклад надо вжать в плечо со всей силой, и ружье так ударило его, что он хотя и устоял, но застонал от боли — казалось, железка приклада разбила ему ключицу.
— Есть! Один есть! Горит, сволочь! — приплясывал от восторга Чесноков, забыв все свои страхи. — Вон, вон, вон — вылезают фрицы! Смотри, как пошпарили! Ах, не достать их из пепеша! Я бы!..
— Заряжай! — рявкнул на него Ардатов, прижимаясь ключицей к прикладу и замирая от боли. — Семнадцать, — считал он оставшиеся патроны.
— Мимо! Мимо, товарищ капитан! — ужаснулся Чесноков. — Мимо! Да мимо же! — закричал он в отчаянии, — когда Ардатов и второй пустил в белый свет, как в копеечку.
«Боюсь! Боюсь!» — понял Ардатов.
Он и правда перед самым выстрелом замирал, ожидал, как при отдаче приклад будто ломом ударит ему по ключице, и в последнее мгновение, когда спуск освобождал ударник, закрывал глаза и — мазал!
Он прижался к прикладу, он втиснул его прямо в центр этой боли, ловя танк в прицел и подводя под танк мушку, — и, открыв оба глаза пошире, нажал не дыша, как ныряя с высоты, на спуск, и попал, и этот танк тоже загорелся.
— Заряжай! «Пятнадцать… Еще много…»
— Готово! Молодцы! Вы молодцы, товарищ капитан. Молодцы, очень даже молодцы, товарищ капитан! — жарко шептал Чесноков. — Теперь того, ближнего…
Ардатов с третьего выстрела поджег и ближнего, и ветер вместе с дымом принес запах горящей солярки, краски, накаленного металла.
«Ага, завоняли! Завоняли, сволочи!» — подумал он, целясь, еще в один танк, но танки вдруг повернули к ним, Ардатов поторопился, выстрелил, чиркнув пулей по борту, но ничего не сделал танку, так как пуля срикошетила, вспыхнув звездочкой возле брони, и Ардатов понял, что теперь для него уже нет шансов зажечь хотя бы еще один танк — они шли лбами к нему, на этих лбах была самая толстая броня, непробиваемая для ПТР.
«По смотровым щелям… По приборам наблюдения… — вспоминал он уязвимые места. — Нет, по гусенице!! Только по ней!»
Он ударил и раз, и два, и три, и четыре, целясь в одну и ту же гусеницу одного и того же танка, различая под конец, как все четче мелькают траки этой гусеницы и хорошо уже видя, как садит по нему из курсового пулемета пулеметчик, и хорошо слыша, как Чесноков, лежа щекой на площадке для ружья, быстро перезаряжая его, бормотал: «Скорей, скорей, скорей, товарищ капитан!» — хорошо слыша, как свистят над ними очереди этого курсовою пулемета, хорошо видя все, хорошо слыша все, ожидая, что вот-вот курсовой пулеметчик все-таки изловчится в качающемся танке и поймает их на прицел и всадит в них очередь, и они с Чесноковым умрут тут, за ружьем, так и не расстреляв все патроны.
Но ему повезло — он сбил все-таки гусеницу у этого танка и сразу же крикнул Чеснокову: «Ложись!» — и они с Чесноковым одновременно упали на дно окопа, а через секунду из танка быстро и зло ударила по ним пушка, и первый снаряд из нее сделал перелет, изорвавшись сзади («Рядом с наводчиком ПТР» — подумал Ардатов, ощущая щекой, губами, носом горячую потную спину Чеснокова), второй взорвался рядом с окопом («Под сошками», — подумал Ардатов), швырнув исковерканное ружье через них, третий снова сзади, но ближе, а пулеметчик) все косил и косил по их окопу, и пули с краев сбивали на них глину, и им ничего не оставалось делать, как только лежать, слыша, как грохоча, приближается другой танк.
«Какие там гранаты! — мелькнуло у Ардатова в голове. — Только высунься — и он в упор!»
Он даже представил себе, как зло припал к прицелу курсовой пулеметчик с подшибленного танка, ожидая, высунутся ли они. Курсовой пулеметчик, конечно же, уже наполовину отжал спуск, чтобы в долю секунды дать по ним очередь.
«Только бы не рванули! — подумал Ардатов о гранатах. — Окоп выдержит, только бы не смяло запалы, а то рванут», — снова подумал он о гранатах, слыша, как грохот все ближе, ближе, ближе, чувствуя, как на них пахнуло отработанным теплым горючим, потом в окопе потемнело, танк, клацая всеми своими железками, развернулся на нем, и Ардатова сжало с боков землей, вдавило в Чеснокова, он почувствовал, как хрустнул весь его скелет, как глуше стал скрежет гусениц, как словно внутри его разорвалась граната, раскидывая его на тысячу частей, и как тысячи же искр мелькнули перед его глазами.
Он что есть силы крикнул мысленно «Лена! Женя!» и упал в тьму.
Когда Ардатов очнулся, первое, что он увидел, быт глаз Нади. Она стояла над ним, сбоку его, на коленях, отодвинув его ноги к стенке траншеи, чтобы поместиться на узком дне, на котором он сейчас лежал.
Так как Надя наклонилась над ним, прядь волос закрывала часть ее лица, и поэтому на Ардатова смотрел лишь один взволнованный мокрый глаз.
Еще до того, как он ощутил вкус очень холодной и свежей воды, он улыбнулся этому взволнованному глазу, и Надя захлопотала над ним, наклоняясь к самому его лицу.
— Пейте, пейте! Пейте больше, Константин Константинович. Воды у нас много, — говорила она радостно, но все же еще удерживая прыгающие губы.
«Откуда? Такая вода — откуда?» — подумал Ардатов, различая уже всех: Кубика, который старался протиснуться между Надиным бедром и его ногами и наступал лапами Ардатову на сапоги — Ардатов через сапоги чувствовал, как упругие лапы Кубика соскальзывают с голенищ; Щеголева, нависшего над головой Нади — лицо Щеголева было озабоченным и грязным от пороховой копоти, деда Старобельского, возвышающегося над Надей и Щеголевым, Белоконя, который тянулся из-за спины Старобельского, чтобы лучше взглянуть и больше увидеть. А над всем этим была полоса неба, которое со дна траншеи казалось особенно чистым, особенно голубым.
— Да отойди же ты, наконец! — рассерженно приказала Надя Кубику, отталкивая его голову. — Как ты мешаешь!
Кубик и вправду мешал ей мочить из фляги платок и оттирать Ардатову лоб, щеки, подбородок.
— Да уйди же! — очень уже сердито крикнула Надя, и Кубик отступил под ноги Щеголеву и, махая хвостом, постучал им Щеголеву по коленям.