Комбат Ардатов

— А вот и нет, — улыбнулся Щеголев.

— А вот и да!

— А вот и нет… Хотя у нас и нет пакли, но…

— Какой вы гадкий! — заявила Надя, едва переводя дыхание. — А… а еще… а еще командир!

Она отвернулась от Щеголева, снова вскинула винтовку на бруствер и примериваясь, как она будет стрелять, стала водить стволом в стороны, перезаряжать, клацая затвором, но вдруг отложила винтовку и побежала к Ардатову.

— Товарищ капитан! Константин Константинович! Это, это… — она показала на что-то на ничьей земле. — Это вам… нам не понадобится? Но как достать?

Ардатов, наведя бинокль туда, куда показывала Надя, обомлел: в сотне метров от траншеи, чуть наискось от того места, где все они были, тускло поблескивал вороненый ствол противотанкового ружья.

Ошибиться было невозможно — ружье прикладом упало в окоп, задрав под углом к небу квадратный дульный тормоз.

«Надо быстрей! Надо быстрей, пока еще не очень видно, пока их слепит солнце, через минуту будет поздно! — быстро сказал он себе. — Разведбат и батальон танков! Черт! Но хоть одно!»

Он сунул Тырнову бинокль, сдернув его с шеи, бросил Наде: «Спасибо, — и Щеголеву, — останешься за меня! Всем замереть, не привлекать внимания немцев!» — и побежал по траншее с тем, чтобы вылезти как раз напротив ружья, на ходу застегивая ремень потуже, сдвигая кобуру на спину и глубже натягивая пилотку.

Ползти в полыни было неловко — ничего не просматривалось в двух шагах, и сухие листья, веточки, пыльца набивались Ардатову в рукава и за шиворот, но зато немцы пока его не видели. Он полз некоторое время, не поднимая головы, прикидывая, сколько же осталось метров за ним, и выполз почти точно к первому брошенному окопчику, который он наметил себе, как ориентир. Не спускаясь в него, а только заглянув и ничего не увидев, Ардатов чуть передохнул.

Здесь, рядом с брошенным окопом, всего в каких-то сорока метрах от своих, он вдруг почувствовал, как он страшно беззащитен. А что он один и вправду мог сделать, когда полз на брюхе, спиной кверху, полуслепой оттого, что в глаза ему уже насыпалось всякой пыли и он должен был их держать почти все время закрытыми?

Подождав, пока сердце перестанет колотиться, Ардатов вынул пистолет и поставил его на боевой взвод.

— Не могу же я вернуться! — сказал он себе и всем божьим коровкам, которые ползали у него под самым носом, занятые своими делами, и которым, конечно, было наплевать на него самого, на ПТР и на немцев, на эту проклятую войну и вообще на все на белом свете, кроме того, что было рядом с ними. На секунду Ардатов позавидовал этим козявкам, но он сразу же себе повторил:

— Нет, нет, нет! Только вперед! Разведбат и батальон танков!..

Он сказал так, потому что представил, как он возвращается с пустыми руками и как на него смотрят Тырнов, Щеголев и все остальные, в том числе эта девочка Надя, которая, видите ли, пришла, первое: защищать себя и, второе: помочь армии защищать Родину!

Когда немцы его заметили, до ружья оставалось ползти всего ничего. Немцы стреляли опять лениво и недружно, наверное, он для них был слишком ничтожной целью, наверное, они стреляли, переговариваясь друг с другом и смеясь, что не попадают, но из пулеметов они по нему не стреляли — не хотели раскрывать пулеметные точки.

Пули посвистывали — фить-фить-фить! — над ним и рядом с ним, а те, которые врезались в землю, зловеще чпокали — чпок-чпок-чпок! — но он полз и полз, быстро дыша и уже не приподнимая головы. Но вдруг за его спиной часто-часто, как бы торопясь, захлопали винтовочные выстрелы.

«С чего бы? — подумал он. — Прикрывают меня? Ах, дьявол, снайпер! — вспомнил он и похолодел весь. — Ну брат, влип ты…»

В окопе, где было ружье, куда он, задыхаясь, свалился, сидел убитый. Ардатову даже показалось, что он и не убитый вовсе, а просто затаился, так спокойно на корточках сидел этот убитый, да еще под рукой у него, как у хозяйственного живого человека, в маленькой нише все было приготовлено — две гранаты и патроны в обоймах. Этот солдат, когда был живой, положил их на тряпочку, чтобы не испачкать; тут же лежал и кисет, и свернутая в доли на закрутки газета, и коробок спичек. Лицо у убитого было чистым, без крови на нем. Пуля попала этому солдату в грудь, а так как он в это время лежал за ружьем, она вышла не через спину, а у поясницы, и солдат умер, наверное, быстро, еще до того, как его товарищ, наводчик, стащил его в окоп и усадил около стены, чтобы помочь перевязать. Но помочь этому солдату уже ничто не могло.

Все, что ему теперь надо было от живых, это — знал Ардатов — только чтобы его похоронили. Положили, пусть не обмывая ни крови с него, ни многодневного пота, смешанного со степной пылью, положили бы осторожно с такими же, как он, кому на войне, в один с ним день, на этом же участке, тоже горько не повезло. Положили бы осторожно в могилу да прикрыли бы плащ-палаткой лицо от земли, да засыпали покрепче, чтобы не добрались лисицы, — вот и все, что теперь нужно было ему лично.

Что же касается других людей, оставшихся жить, так он, конечно же, хотел, чтобы побыстрей кончилась для них война, и, конечно же, чтобы она кончилась победой.

Еще — чтобы ему после победы поставили здесь, на могиле, памятник. Пусть простой, но чтобы на нем хорошо читалось и звание «гвардии рядовой», и имя, и отчество, и фамилия, и день, месяц, и год. Чтоб все было чин по чину, чтоб все было, как у хороших людей.

И, наверное, он, конечно же, хотел бы, чтобы за его жизнь платили, пусть небольшую, но все же пенсию. Платили бы жене, или матери, или детям, или еще каким-то родичам, чтобы каждый месяц кто-то, получая эти горькие деньги, вздохнул.

«Может быть, — мелькнула у Ардатова фантастическая мысль, — может быть, после войны надо было бы установить за убитых пенсию так, чтобы она была вечной — шла в роду от ребенка к ребенку, а не обрывалась бы со смертью матери или совершеннолетием детей. Нет, пусть бы она шла вечно — до отмены денег. Чтоб вечно кто-то помнил не вообще о всех убитых, а помня о ком-то одном особо, помнил бы о всех них. А если бы почему-то чей то род оборвался, то пусть бы эта пенсия шла сиротам — на счет какого-нибудь детдома, пусть со временем сократилась бы до рублей, но никогда бы не умирала. Пусть эти кровавые деньги жили бы вечно, пусть заставляли бы кого-то задуматься, кого-то вздохнуть и через сто лет!»

— Товарищ, — сказал убитому Ардатов, усаживаясь рядом на корточки. — Ладно, браток.

Перед Ардатовым была нижняя половина ружья, и так как он от усталости не мог еще погладить ее ладонями, он погладил глазами, одновременно ощупывая ими прицел и затворную коробку — «Все ли с ружьем в порядке?» — и в мгновенье опять похолодел, как если бы его бросили в прорубь! Ему показалось даже, что его мокрые под пилоткой волосы зашевелились и седеют, начиная от корней, от кожи, седеют, как будто сгорают и превращаются в серый пепел: в затворной коробке не было затвора!

— Ах, дьявол! — вскрикнул Ардатов. — Ах, дьявол! Ведь разведбат же! Ведь батальон танков!..

Он схватил ружье, ощупал его, как если бы не поверил глазам, его пальцы судорожно залезли в открытый патронник, и он ощутил ими нагар в нем, он еще секунду судорожно стискивал ружье, а потом оттолкнул от себя, оттолкнул со злом и отчаянием и, сказав убитому — «Извини!» — быстро обшарил его карманы, и гимнастерку над ремнем, и голенища сапог и, отодвинув, подхватив его под мышки, обшарил землю под ним.

— Лихо! Лихо получилось, — в отчаянии бормотал Ардатов. — Ах, дьявол!

Вертясь в окопе, Ардатов начал драть пальцами стенки, ища в них, потому что у него в голове мелькнуло: «А может, он спрятал его где-то?» Потом, не найдя ничего в стенках, набив под ногти плотной глины, так что казалось, ногти отломятся, не обращая на это внимания, он начал рыть дно окопа, и перерыл все его на глубину ладони, все так же вертясь в окопе, чтобы рыть под ногами и оттаскивая убитого из угла в угол.

— Ах, дьявол! — повторял он сухим ртом, в котором язык был шершавым, как наждачная бумага. — Неужели? Да, его унес второй из расчета.