Комбат Ардатов

— Искоренять, — помог Ардатов.

— Да! Да! Искоренять! — подхватит Ширмер и показал опять как будто что-то рубит, а потом, что как будто что-то выдергивает из земли. — Поэтому все, что не есть из фюрера, рейха — плохо. Вредно. Хорошо — немец над всеми другими, — он поднял высоко руку, — а среди немцев — немец над немцем. Хорошо — рейх — дисциплина. Думай, говори, делай, как приказано. Не рассуждать. Не обсуждать. Выполнять! За всех думает фюрер. Он знает, что хорошо, что плохо. Ты — не знаешь. Хорошо то, что хорошо рейху, а что тебе нехорошо — мелочь. Глупость. Рейхдисциплина, — повторил он. — Дисциплина рейха. Выполнять! Тебе приказывают — ты выполнять! Ты приказываешь — он выполнять.

Щеголев понял все это по-своему. Он хмыкнул:

— Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак! И не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав.

— Не совсем так! — возразил было Ширмер, но, подумав, согласился: — Но, может, есть и так.

— Так! — подтвердил Щеголев. — Гражданская жизнь — не армия, и если на гражданке заводят военную дисциплину, — он махнул рукой, — тогда жизнь пропала!..

Ардатов посмотрел на часы. Казалось, этот разговор должен был бы занять много времени, и Ардатов хотел бы, чтобы он занял много времени, осталось бы меньше до вечера, до ночи — меньше для разведбата и батальона танков — но прошло лишь пятнадцать минут.

— Ну и что? — механически спросил он, думая, что же ему надо сейчас будет делать, но, затягивая разговор, как будто это могло затянуть и действия разведбатальона и батальона танков. — Чем все это кончится? Этот рейх… Этот фатерланд… Фольк?

Ширмер отрицательно покачал головой.

— Не знаю. Но страшным.

Ширмер уже не пытался убедить их верить ему. Он заговорил торопясь, как бы освобождаясь от всех тех мыслей, которые приходили к нему не раз и не раз мучили, потому что он все не находил главного ответа на главный вопрос: «Чем все это кончится для Германии?». Видимо, он понимал, что так, как началось в тридцать третьем году, вечно в Германии продолжаться не может, что все эти штучки насчет тысячелетнего рейха, господства все эти тысячи лет над другими народами — лишь абсурд, гигантский пропагандистский обман. А раз так, значит, весь этот фашизм должен кончиться. Но вот когда? И как?

— Тоталитарный ражим! Руководят страной несколько человек — Гитлер, Геринг, Борман, Гиммлер, Шахт, Риббентроп, еще каких-то несколько — кучка. Во главе целой нации кучка…

— Да? — перебил его Щеголев. — Кучка? А как же эта самая, национал социалистическая рабочая партия? Она что, не руководит? Не ведет немецкий народ за собой? Все вперед и вперед к национал-социализму?

Ширмер рассерженно отмахнулся.

— Какая там рабочая! Только название…

— Да? А что в ней, одни капиталисты? Несколько миллионов капиталистов?

Иронию Ширмер понял, но сдержался. В его положении он должен был сдерживаться.

— Масса, число партии — не капиталисты. Но рабочие только так… Они не делают политику. Не решают ничего ни внутри, ни иностранные вопросы. Все решает эта кучка. А немецкий народ ей не нужен. Нужна слава, богатство, всякие лозунги. Но конец придет…

К ним подбежал Чесноков.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! Гляньте. — Он показал туда, откуда они ушли — там возле Белоконя были какие-то штатские. — Еще гости!

— Вижу. На место, — приказал ему Ардатов. «Этого еще не хватало!» — с досадой подумал он.

Что штатские попадают в оборону, было делом обычным — Ардатов сто раз сталкивался с ними во время отступления. Люди, уходя от немцев, должны были проходить через боевое расположение войск, и от этих штатских — женщин, детворы, стариков — следовало, пропуская их в тыл, лишь побыстрее избавляться. Усталых, растрепанных, часто голодных женщин, стариков, детвору и живыми-то было видеть тяжело, а убитыми вообще невыносимо.

— Как это вы пустили такую кучку к власти? — спросил Щеголев Ширмера в спину, когда Чесноков убежал и они пошли. — И ты слишком хорошо помнишь русский язык. Прошло двадцать лет, а говоришь так… Очень хорошо говоришь. Как по писаному.

На первый вопрос его Ширмер не ответил, а второй явно смял:

— До тридцать третьего была возможность практиковаться. В Германии работало много русских инженеров. На заводах. И после… было… было… — Он не договорил. Наверное, подумал Ардатов, не имел права и на это.

Они вошли в траншею, Ардатов, не доходя до своею места, остановился, думая, где оставить этого Ширмера, и Ширмер, а за ним и Щеголев тоже остановились.

— Практиковаться с пленными? — все ни к чему любопытствовал Щеголев.

— Нет. Мало. — Ширмер покачал головой. — Но они теперь работают в цехах. Токари, фрезеровщики, другие специалисты. Привозят из лагеря. Но нельзя. Запрещается. И — конспирация. Ширмер не родился в России! Ширмер родился в Баварии, — пояснил он. — Моя настоящая фамилия другая…

«Пусть будет на глазах! — решил Ардатов. — Раз, черт, заявляет такое, надо, чтоб уцелел. Надо, чтобы его сведения попали командованию. Хорошо бы его отправить прямо к Нечаеву! Именно так! К Нечаеву! Нечаев распорядится, что к чему!»

Они пошли дальше.

Ардатов все-таки поверил Ширмеру, почти твердо поверил и не потому, что сухощавое усталое лицо Ширмера внушило ему эту веру, не потому, что Ширмер говорил так, что в его словах звучали искренность, не потому, что Ширмер не юлил, а серьезно смотрел им в глаза, давно внутренне подготовившись, что ему не сразу будут верить. Все эти детали, конечно, складываясь, весили немало, но немало значило и другое.

Немцы слишком редко переходили сами. Взятые в плен в бою, они, лишь почувствовав, что их не пристрелят, сразу же начинали ерепениться — смотрели свысока, если даже и не говорили презрительных или высокомерных слов. А многие их говорили. Дескать, ваши армии разгромлены, дескать, они, немцы, наступают по полста километров в день, дескать, мы воевать не умеем, дескать, сопротивление бесполезно и лучше всего побыстрее сдаваться им в плен, дескать, превосходство ума немца над умом русского лишний раз показали победы немцев — меньшим числом солдат и техники они побеждают несметные азиатские орды, которые, сколько ни давай им хороших танков и самолетов, все равно не сумеют ими воспользоваться, так как тупы, чувствительны, живут не разумом, а рефлексами и инстинктами. Словом, низшая раса, для которой будет тем лучше, чем быстрей она покорится. Эти пленные были так уверены в близкой и окончательной победе Германии над Россией, что порой и спорить об этом не хотели, а когда заходил разговор, что и их брали в плен, а, значит, где-то побеждали и наши, они это рассматривали, как частный случай, который естественен даже в их победной войне.

Глядя на таких пленных, слушая, что они говорят, Ардатов сначала поражался их какой-то немыслимой ограниченности, нежеланию или неспособности посмотреть и подумать шире — не с позиции сорок первого или сорок второго годов, а со времен Святослава, чтобы понять, что военные победы врагов не в состоянии уничтожить ни Россию, ни тем более русский народ, который теперь перевалил в своем числе за сотню миллионов.

Возможно, он ошибался, требуя от пленных немцев, от людей конкретной, повседневной жизни такого вот, исторического, что ли, подхода к событиям. Например, он не мог, наверное, требовать от них простого знания, что в каждом народе, великом ли, малом ли, живет вместе с его кровью чувство определенной национальной принадлежности, самосознания этого народа, что уничтожить это самосознание можно лишь физически — или растворив этот народ в каком-то другом или истребив всех до единого человека, что пока жив хоть один из этого народа, народ существует и ему органично присуще стремление к свободе, к своей жизни — своему укладу, своей вере, своим критериям добра и зла, ощущению своей истории в прошлом и в будущем тоже. Что же касается той страны, в которую полезли теперь немцы, того народа, который они теперь хотели победить, и страна и народ эти были огромны, и немцы должны были, неизбежно должны были потеряться в них, утонуть. Чувствуя, как всякий русский, за собой, спиной эту огромность, Ардатов, после того, как прошло удивление от ограниченности пленных немцев, стал смотреть на гитлеровцев как на часть зла, которая не поддавалась никаким другим действиям — разговорам, объяснениям, а подлежала либо строжайшей изоляции, либо истреблению.