На двух берегах

- Что ты был не сволочь, когда тебя брали фрицы. Что на ту дату ты был не сволочь, - поправился ротный. Ротный совсем не изменился, да и в чем он мог за это время измениться? Все в ротном осталось таким же: большая круглая голова, шишковатый лоб, карие холодные глаза, в которых быстро гасло, вдруг загоревшись от чего-то, тепло, большой рот, тяжелый раздвоенный подбородок. Ротный только как будто чуть сильнее поседел, да отмытые волосы казались реже, надо лбом они даже как-то пушились, как у младенца. . Нет, в ротном особых перемен не было. Несколько раз к ротному по делам входили люди, он коротко решал, что и как, не растягивая, он не любил всяческих длинных рассуждений. Он был уверен в том, что делает, так же, как был уверен сейчас, что ему перед длинным дном, в котором будет куча забот, следует хорошо позавтракать. Нет, особых изменений с ротным не произошло, разве только к его наградам прибавился орден Отечественной войны. Не утративший еще заводской полировки, орден, когда ротный наклонялся или делал еще какое-то движение, орден отблескивал.

- И, во-вторых, я хотел, чтобы сообщили, если у них была такая возможность, что я жив, что не пропал без вести.

Ротный дожевал огурец.

- Выпьешь еще? И ешь плотней. Что-то там впереди у тебя? И что ты сам думаешь?

Он колебался, не зная, сказать ротному или не сказать, что сейчас он отсюда рванет в Харьков, что делать тут ему нечего. Но ротный, как бы опережая его решение, вдруг обронил:

- Меня вызывали.

- Куда? - глупо спросил он, но ротный, чтобы иметь право сказать, зачем вызывали, не открыл куда, дескать, и в штаб батальона бригады могли вызвать.

- Интересовались тобой. Я понял, что ты жив, хотя мне, конечно, они ни черта не сказали. Теперь ясно, что канал Николая Никифоровича сработал?

- Ясно! - это была хорошая новость. - Что ты им говорил?

Ротный, откинувшись, поднял обе руки, как бы сдаваясь ему:

- Только положительное. Только отличное. Говорил, что это может подтвердить каждый. Я думаю, - ротный сделал ударение на «думаю», - что и другие говорили так же. Дня через два после того, как меня вызывали, тебя помянул старшина, потом взводный, а Степанчик… - ротный покачал головой, смеясь:- Вот детская душа, доложил мне, о чем его спрашивали и что он отвечал. Правда, докладывал шепотом, хотя на километр никого не было.

- Так! - сказал Андрей.

- Так! - поддержал его ротный и предложил: - Ты пропусти еще одну, я бы тоже по такому случаю, но нельзя, день только начался, не знаешь, куда вызовут, негоже с утра являться перед начальством выпившим, а ты тяпни. И главное, ешь. Ешь! Рубай!

- Нет, чаю бы я выпил, - Андрей обдумывал, но тут ротный подбросил ему еще одну мысль.

- Степанчик! - грохнул он сначала так, что Степанчик услышал его и на дворе и тот же час примчался. - Чаю! Живо! Покрепче и погорячей. - Степанчик смотрел на Андрея и радостно и сочувственно. Было видно, что Степанчик, останься они наедине, скажет Андрею, куда и зачем Степанчика вызывали. Это понимал, конечно, и ротный. - Топай! - Степанчик умчался, звякнув котелками, и ротный выдал ему! - Тебя могут обвинить, что из-за тебя погибли и Николай Никифорович, и радистка.

- Ну, знаешь! - выдохнул он, не найдясь сразу. Ротный смотрел на него пристально и холодно, как бы помогая ему лучше понять эту мысль, отбросить все чувства и подумать, а как ее опровергнуть.

- Факты есть факты. Слова есть слова. Подумай.

- Я ни при чем! Ты понял, я ни при чем. Я уходил за сотню километров! Я сам боялся за нее. Ты что, мне не веришь?

- Не ори! - оборвал его ротный. - Я верю. Но ведь это я! - ротный сердито постучал себе пальцем в грудь: - Если бы я не верил, я бы пил с тобой? Ел?

- Извини, - сказал он. - Я не подумал. Вообще башка не того, - он потрогал лоб. - Горит. Да и рука… Извини, я плохо соображаю.

Когда Степанчик пришел с кухни, Андрей взял котелок и начал пить через край. Чай был еще горяч, но не так уж, он остыл и в котелке, и пока его переливали, и пока несли с кухни. Повар щедро подсыпал заварочки, часть ее уже села на дно, но много чаинок плавало поверху, и Андрей сдувал их, прежде чем сделать следующий глоток.

- Три, четыре, пять, - считал вслух ротный, загибая пальцы. - Шесть, семь. Да, кажется, все.

- Кто все?

- Кто был на Букрине. Включая тебя и меня. Что еще я могу сделать для тебя?

Андрей неопределенно протянул:

- Н-е знаю… Хотя, вот что. Свози меня в ПМП.

- Это можно. Степанчик!

Степанчик сунул голову в дверь. Степанчик входил в число семи.

- Слушаю, та-а-аш старший лейтенант.

- Да! - воскликнул ротный. - Чуть не забыл. Тут тебе письма. - Он кивнул Степанчику. - Ну-ка! И ты тоже! Молчишь как рыба. И чем у тебя голова забита?

Степанчик, выдвинув из-под кровати чемодан ротного, открыл его и достал письма. Их была целая пачка.

- Орденами, - буркнул он, - Только и думаю о них. Ночи не сплю. Все позабыл.

Ротный, усмехнувшись, наклонил голову набок и смотрел на Степанчика тепло.

- Даже не медалями?

- Даже!

Хорошо было с ними. Ах, как хорошо! Что ж, ротный и Степанчик прилепились друг к другу и, наверное, друг без друга не могли. Степанчик по должности ординарца обязан был быть тенью ротного, куда ротный, туда и он. Так оно и было.

В роте его звали по фамилии - Степанчик - и она очень подходила ему как уменьшительная форма от его имени Степан и еще потому, что он был маленьким. Маленького роста, с девичьей талией, некрасивым лицом - нос картошкой, безбровый, большеротый, с невыразительным подбородком и с маленькими же какими-то рыжеватыми глазками и как бы трахомными - красноватыми веками, Степанчик к тому же еще слегка и гундосил: в его расшлепанном носу, наверное, были полипы, и поэтому если он что-то начинал говорить, то его слова звучали как бы то ли жалоба, то ли как выражение недовольства. Но вместе с тем Степанчик был подвижен, как ртуть, быстр и совершенно неутомим.

В атаках, держась у ротного за плечом, он бил из своего ППШ не в тех, кто стрелял в него, этих он не видел, этих ему некогда было видеть. Он бил в тех, кто стрелял в ротного. Именно этих, а не кого-либо еще, он должен был видеть.

Если немцы укладывали роту своими МГ, а потом начинали долбить ее минометами и снарядами, так что было и голову не поднять, Степанчик, упав около сапог ротного, начинал, перевернувшись на бок быстро рыть окопчик, а потом, когда окопчик был более менее готов так, что в нем можно было спрятать голову и спину, тянул ротного за сапоги, и ротный сползал в этот окопчик, и Степанчик начинал рыть окопчик рядом для себя, или, если рота наступала по пробомбленному участку или по участку, по которому била до этого артиллерия, Степанчик ползал вокруг ротного по кругу, искал воронку, найдя, кричал: «Сюда! Сюда, тааш старший лейтенант!» - и ротный переползал или перебегал в эту воронку.

Степанчик получал на ротного еду, чинил и сушил, когда ротный промокал, его обмундирование, готовил место, где ротный мог бы поспать…

И хорошо было то, что письма взял ротный - не оставил их у писаря, а брал, когда они приходили, и складывал себе в чемодан. Вернее, приказал Степанчику брать и складывать в чемодан, и Степанчик так и делал. Словом, ротный позаботился по-настоящему.

- Спасибо. Спасибо, Георгий, - сказал он ротному.

Писем было одиннадцать. Поровну - по пять - от Лены и от матери и одно от какого-то немца Хеммериха. Он подумал, что это письмо не ему, тем более, что на конверте адресатом значился Шивардин Георгий Николаевич - то есть ротный.

- Читай-читай! - сказал ротный.

«Товарищ гвардии старший лейтенант Шивардин Г.Н.! Прошу передать мою глубокую благодарность военнослужащим вверенного вам подразделения за неотложную помощь во время моего ранения, как факт, спасший меня от смерти от кровотечения. Не знаю их фамилий, поэтому обращаюсь к вам. Нахожусь на излечении. Здоровье поправляется. Прошу указанных военнослужащих поощрить. Да здравствует наша общая победа! Да здравствует Свободная Германия! С товарищеским приветом и воинским рукопожатием Фриц Хеммерих, уполномоченный Национального Комитета «Свободная Германия».