На двух берегах

Ему же под утро следовало сделать хорошую передышку, чтобы и поесть, и отдохнуть, так как впереди был день, который нес неизвестно что, может, такой же новый бой, как в роще, а может, что-то и похуже. И он должен был быть готов к такому дню.

- Вот что, ребята, вот что, - сказал он, подойдя к лесу и вы-

305

сматривал дерево потолще, возле которого он хотел поесть и, стоя, опершись об него, подремать часок-полтора. - Охота у вас не получится. Если бы среди вас был Акела, он бы это понял и увел вас добром, а так… Так придется кем-то из вас пожертвовать, и никуда от этого не денешься! Никуда!

Можно было, конечно, забраться на дерево и втащить туда мешок с едой, чтобы она не досталась волкам, поесть и подремать там, держась за какой-то сук, ну а потом? Потом опять уходить от волков? Пока бы он дремал, они бы сидели недалеко, да подвывали, да созывали новых, и он потом должен был бы слезать у них на виду, и кто мог сказать, что они именно в этот момент не бросились бы на него - сразу всей стаей.

Нет, этот вариант его не устраивал. Был, на его взгляд, один-единственный вариант, дельный вариант - напугать и накормить их так, чтобы они от него отвязались.

- Что ж, что ж, жаль, но никуда не денешься, - сказал он, останавливаясь и снимая винтовку.

Волки между тем - он это видел по их глазам - из цепочки перестраивались в дугу, которой охватывали его с обеих сторон, это было их боевое развертывание.

- Так-так! - сказал он, насчитав девять пар глаз и становясь на колено. Прицел и мушка в темноте лишь только угадывались, он, конечно, не мог прицелиться точно и ждал и дождался, когда волки подтянулись так близко, что хоть и смутив, но стали различаться их тени. Тогда, выбрав одну, он примерно - лишь мысленно видя прицел и мушку - поймав эту тень на конец чуть отблескивающего ствола, нажал на спусковой крючок.

Вслед за выстрелом раздался визг, а когда визг затих и вместо него лишь слышалось злое, жадное рычанье тех волков, которые рвали застреленного, он встал, повесил винтовку на шею и побежал к лесу.

Начинался март. С каждым днем теплело, дни становились длиннее, и хотя ночью еще прихватывало хорошим морозцем, к полудню солнце пригревало так, что снег на елях намокал, с веток свисали сосульки, роняя сияющие на солнышке капли. Капли пробивали снег до земли. Снега везде было меньше, сугробы в лесу осели, уплотнились, покрылись синеватою коркой, а в полях, особенно на припеках, снег обтаял настолько, что показались черные влажные днем бугры пахоты.

Весна и облегчила, и усложнила все. Легче было коротать ночи, меньше расходовалось энергии на то, чтобы не мерзнуть, значит, можно было продержаться на меньшей порции еды, можно было натягивать на себя меньше одежды, а это позволяло легче двигаться, да и вообще дышалось как-то свободнее, веселей; от влажного, сочного воздуха днем чуть хмельно шумело в голове. Ночью этот воздух вымерзал, из него выпадал иней, и с неба смотрели блестящие игольчатые звезды.

Весна означала еще, что приближалось и время нашего наступления. Что наши будут наступать, Андрей был совершенно убежден. Он и рассчитывал именно на это - что наши месяцем раньше, месяцем позже пойдут в наступление, выбьют немцев и с этой территории, и он встретится с нашими, и все как-то станет на свои места.

У него был еще вариант, который он тоже не раз обдумывал. Теперь, когда он стал независим от Марии, когда решал, исходя только из мыслей о себе, он мог бы, держась все на север, выйти к таким местам, где действовали партизаны, - к Полесью. Там, в больших лесах, они должны были быть, там было где скрываться их отрядам, не то что здесь, где леса были куцые, где они вроде островков стояли в полях. Однако продвижение на север отдаляло его от того участка фронта, где стояла его бригада, где были рота и ротный, а он от них отдаляться не хотел.

- Только бы добраться до роты, - вздыхал он.

Начинался март. Весна и облегчила и усложнила все. Усложнила тем, что, чем длиннее становились дни, тем дольше он должен был прятаться, а на ночные переходы оставалось меньше времени. Тяжелее стало и идти на лыжах, влажный снег лип, и он, натирая лыжи мазью, со страхом смотрел, как убывает мазь.

Лыжи терпели - в них не было трещин, а небольшие забоинки по кромкам он, осматривая лыжи, каждый раз осторожнейшим образом срезал финкой и зачищал, шлифуя срезанное место ручкой финки.

Терпели и палки, лишь от тысяч и тысяч ударов о снег истрепались ремешки, которые крепили кольца. Но он кусками все тех же парашютных строп заменял оборвавшиеся ремешки.

Терпели пока и пьексы. Он берег их, стараясь не очень мочить, но от влажного снега они все-таки намокали. Он сушил их, переобуваясь в валенки, а чтобы пьексы при сушке не коробились, набивал в них запасные портянки. Кое-где у пьексов начали расходиться швы, но он после просушки, натеребив из обрывка стропы ниток, ссучив их, натерев получившуюся толстую нитку лыжной мазью, зашивал каждую дырочку на швах.

Все остальное у него было в порядке, оружие исправно, одежда цела, сам он был здоров. Вот только кончались продукты.

Запасы Тиши и Марии - запасы из тайников он съел, от них остались лишь НЗ - банка мясных консервов, банка сгущенки, три пачки концентрата да соль, начатая плитка прессованного чая, горсть сахарного песка да несколько щепоток табака «Флотский». На пачке этого табака была нарисована прямая английская трубка с граненой чашечкой. Табак он добавлял в махорку, отчего она получалась ароматной, не становясь слабей.

Его «носимый» запас продуктов, то есть теперь весь их запас, составлял кусок килограмма в четыре сырой свинины и приличного - килограммов еще на пять - количества муки. Мука была завязана в узле из куска парашюта.

Эту еду он добыл, выследив еще одни сани с полицейскими, возвращавшимися из какой-то, наверно, большой деревни с базара. Полицейских было двое, он легко с ними разделался, уволок с саней полтуши подсвинка, муку, и еще кое-что по мелочи. У одного полицейского оказался сверточек с петухами - леденцами на палочках. Петухи, сваренные из сахара, были ярко-малиновые, почти не прозрачные. Полицейский, смуглый парень лет двадцати, видимо, купил этих петухов для каких-то ребятишек. Андрей, подумав о них, высыпал петухов на солому, взяв лишь от них бумагу на закурки. Ему стало жалко неизвестных ребятишек. Скользнув взглядом по еще не остывшему до конца лицу полицейского, он было пожалел и его, но к шапке этого смуглого парня была прицеплена такая же бляха, как у полицейского на станции Ракитная, который нес караул у повешенных железнодорожника и его дочери-подростка.

- А ты не стоял под такими? - спросил он. - Сам не вешал? Не жег деревни? Не расстреливал? Больше тебе не придется делать это. - Забирая из подсумков патроны, Андрей добавил:

- Кому пошел служить? Фрицам? Эсэсовцам? За свинину, за самогон. Эх ты, дерьмо собачье!

Теперь, когда ему надо было поесть, он, забившись куда-нибудь подальше, строгал в котелок свинину, набивал котелок сосульками и, покипятив, посолив, сыпал, помешивая палочкой, муку. Получался не то густоватый суп, не то какая-то жидковатая мучная каша, вроде мамалыги с мясом. Котелка этой мамалыги ему хватало на ужин, но он, экономя, оставлял немного еще и на утро. В хорошую метель, в сильный снегопад он мог съесть на ночь и целый котелок, рассчитывая, что, проснувшись, сварит еще.

На всякий случай в такую вот хорошую метель он, поев, наварил два таких котелка про запас. Он дожидался, когда мамалыга замерзала, выбивал ее на снег, мороз схватывал ее в твердую, некро-шащуюся массу, и мамалыгу можно было, завернув в тряпку, носить в вещмешке. Два таких плоских цилиндра этой мамалыги у него были тоже как «НЗ». Если бы ему пришлось долго уходить от погони, он мог бы, кусая на ходу, поесть, и калорий от этой мамалыги ему хватило бы на неделю гонки, а за неделю он мог пройти километров триста.

Он ощущал себя очень сильным. Наверное, в нем не осталось ни грамма жира. Он состоял как бы из одних мускулов и жил, обтянутых кожей. От постоянных - от многих-многих тысяч - ударов палками в снег его руки стали как железные, ладони огрубели, и он без труда мог переломить сухую березку толщиной в кружку. Без лыж он вообще не чувствовал ног, так легко было им ходить, сгибаться, когда он приседал к костру. Тяжелый мешок - а мешок с тем, что было привязано к нему и поверх него, тянул килограммов на двадцать, не давил ему плечи своими лямками. Мешок как бы служил лишь для того, чтобы удерживать на его спине тепло и только; если он шел сутки подряд, то лишь через эти сутки начинал ощущаться как тяжесть.