На двух берегах

Он стал ждать. Оцепление, кроме нескольких постовых по всему кольцу, ушло через огороды за дома, потерялось из виду, видимо, присоединилось к своим на улицах, а бронетранспортер, легковая и грузовик, отъехав немного, вдруг не повернули к грейдеру, а, двигаясь медленно, свернули к высокому холму. Какие-то три часа назад он проходил недалеко от этого холма. Часть холма за много лет была срезана людьми - там, в карьере, они брали глину, наверное, для ближнего кирпичного завода. Под откосом, на котором снег не держался, были глубокие ямы, да и в самом откосе находились ниши, наподобие пещер.

В деревне опять раздались крики, выстрелы, лай собак, и скоро с той же околицы, через которую проехали легковушка, бронетранспортер и грузовик, вышли сначала немцы, а потом толпой, сжатой с трех сторон охраняющими, жители. Некоторые из них несли какие-то узлы, какие-то вещи, и среди них - Андрей различал это - были и дети.

Тем временем немцы с первого грузовика ссыпались около холма и расположились так, что толпы жителей должны были пройти только к откосу, только к ямам, к пещерам.

- О гады! О гады! - шептал он. - О боже!

Он сел, так как ноги его вдруг перестали держать, и спрятал лицо в руки. Что он мог сделать сейчас? Что? Один! С каким-то костылем против всех этих немцев с винтовками, автоматами, пулеметами, бронетранспортером.

Ударил одиночный винтовочный выстрел, за ним второй и почти одновременно третий.

Он поднял голову.

Так как от карьера до него было ближе, чем от деревни, то и различались сейчас лучше немцы в шинелях с оружием в руках, среди немцев какие-то другие - в полушубках, в пальто, но тоже с оружием, тоже в составе охраны, оцепления, и он догадался, что это или полицейские, или какие-то другие каратели, но не немцы, а из местных или еще откуда-то, а внутри оцепления мужчины, женщины в платках и детвора всякого возраста. У нескольких женщин дети были на руках.

Правей оцепления, шагах в десяти от дороги, темным пятном на снегу лежал человек. Это по нему, пытавшемуся убежать, выскочившему за оцепление, ударили винтовочные выстрелы.

Кто-то в полушубке, держа винтовку в одной руке, торопливо перебежал к застреленному, наклонился над ним, перевернул с живота на спину и возвратился в оцепление.

- О ужас! - бормотал Андрей.

Он знал, что тут будет сейчас, он знал. Он, Веня, Папа Карло, Ванятка, Коля Барышев и один взвод роты - еще до Букрина видали такое…

Кричащую, причитающую толпу гитлеровцы и те, кто был с ними, толкая прикладами, стволами автоматов, оттеснили к самой стене карьера, затем гитлеровцы и те, кто был с ними, по команде - потому что сделали они это одновременно, Андрей хотя и не слышал команды, но хорошо все видел, - по команде отбежали за пулеметы, установленные в трех местах: один напротив центра толпы, а два напротив ее краев, толпа закричала, заголосила, так что Андрей, скорчившись, зажал уши руками, но и так он слышал, как ударили пулеметы, но и так он слышал, как к пулеметам присоединились винтовки и «шмайссеры».

- Изверги! Ироды! - шептал он. - Но придет час… Придет этот час!

Когда деревня, подожженная в нескольких местах, запылала, грузовики, легковушка, бронетранспортер уехали. Остались лишь четверо саней с теми, кто был с немцами в полушубках, пальто, наших шинелях.

Человек шесть из них стаскивали расстрелянных в ямы, лопатами рушили на них с откоса землю, иногда кто-то из этих шестерых стрелял, добивая неубитого, а четверо, расположились так, чтобы видеть деревню, наблюдать за ней - не появится ли кто спрятавшийся, спасаясь от огня и дыма…

Щеночек плакал. Уже не скулил, не звал мать, он совсем отчаялся и не ждал уже ее. Он еще ползал по дороге, хорошо наезженной санями, перебирал растопыренными лапками, стараясь покрепче зацепиться; тыкался носом в отброшенный к обочине снег, возвращался туда, где потверже, делал на дороге круги, боясь, наверное, еще больше заблудиться.

Когда Андрей его поднял, щенок был совсем холодный, лишь под брюшком угадывалось нежное тепло. Андрей сунул его за борт шинели, щеночек судорожно зацарапался, пополз глубже и, уткнувшись носом под мышку, затих там и задремал, согреваясь, он дрожал так долго, потому что промерз, наверное, до самого своего сердечка, плача все тише, тише, тише. А потом он заснул и спал, пока Андрей подходил к деревне.

Полная луна светила вовсю, рассвет лишь угадывался, и деревня лежала в ночи сонно-покойно, виднелась четко и казалась безопасной.

«Что ж ты… Что ж мне с тобой делать? - подумал Андрей о щеночке. - Что мне делать и с самим собой?»

Он свернул с дороги, когда до ближних домов оставалось метров триста и, забирая левее, пошел к огородам, а потом по ним к небольшой избе, которую он выбрал, еще наблюдая днем за деревней.

В этот день он прошел мало, ослабев до такой степени, что каждую ногу приходилось переставлять, как чужую. И к вечеру, когда он подошел к этой деревне, он решил, что войдет в нее, чтобы раздобыть хоть какой-то еды. Пять дней он держался на боярке и шиповнике, так как даже дичок-груш ему больше не попадалось. Что в эту пору он мог добыть в лесу и на полях? Поля стояли голые, декабрьские, и в обмолоченных скирдах, к которым он несколько раз подходил, надо было потратить час, чтобы найти полгорсточки зерна.

Кошмары про еду его больше не мучили. Это раньше у него перед глазами вертелись, сменяясь, то куски хлеба, то бачки каши, то целая ротная кухня супа. Довоенная еда тоже выскакивала перед ним - яйца всмятку, бутерброды с ветчиной, сыром, красной икрой, французские булки, батоны, котлеты, бифштексы, горки начиненных блинчиков или голубцов, словом, все то, что было в его детстве и юности, но что сразу оборвала война.

Он отупел, соображал слабо, весь как-то обмяк, словно его мускулы стали хуже держаться на костях, и шагал то в какой-то полудреме, то пробуждаясь из нее, бессмысленно глядя под ноги, лишь изредка оглядываясь - нет ли опасности.

Он даже было потерял варежку, заметив не скоро, что одной руке холодней. Но у него еще хватило воли вернуться за ней по следам, и он, подобрав ее, тут же и решил, что дальше так нельзя, что надо добывать еду, иначе все кончится плохо.

Ожидая, когда стемнеет, он сидел, зарывшись в стог. Ему показалось, что он вот-вот хорошо согреется, но потом пришла мысль, что он просто замерзает, что его изголодавшемуся телу и такой мороз непосилен, что тело сдается, что оно готово умереть.

«Нет! - сказал он себе. - Нет!»

Несколько раз ему пришлось вылезать из стога, ходить около него, мерзнуть, прогоняя сонливость. Но и торопиться в деревню он не мог - немцев он заметил в ней немного, всего несколько саней с немцами, которые потом уехали, но он боялся, что нарвется на людей, которые выдадут его полицаям, а те - немцам.

Дом, который он выбрал, не был крайним - в крайнем как раз и устраивают посты. «Его» дом находился за переулком, но сравнительно и недалеко от околицы. Дом выглядел и поменьше, и победней многих домов деревни, и это было хорошо - бедные люди добрей, бедные охотней подают. А он и рассчитывал на доброту.

Так как огород не отделялся от домов забором, к дому и следовало бы подходить оттуда, в случае чего можно было побежать назад и через поле к лесу. Конечно, то, что светила луна, ему помогало - он бы мог различить патрульных, если бы тут были патрули, он знал, как пойдет, как отступит. Но при луне в него и целиться было лучше.

Щеночек спал, щеночек угрелся, так что лишь изредка дергался от дрожи, от того холода, который чуть не пропитал его всего, чуть не превратил в ледышку, а теперь уходил, выталкиваемый теплом, той теплой кровью, что двигалась по маленьким щенячьим артериям и венам.

Андрей погладил его через шинель, вынул из кармана костыль, поправил шапку, сдвинул ее назад так, чтобы слышать лучше, и тихо пошел к «своему» дому.

Пропел петух, его крик подхватил другой, третий, петушиные голоса звучали из-под крыш, как бы в отдаленности.