На двух берегах

«Что дальше? Так! Подождать? Подождать! Только немного. Минут десять! - сказал он себе, все-таки надеясь, все-таки не отбрасывая совсем надежду, что кто-то из пленных покажется. - А если? Вряд ли…» - решил он насчет того, что немцы будут гнаться за ним. Для немцев вряд ли был смысл останавливать поезд, ломать график из-за какого-то сбежавшего пленного, держать неподвижный состав на путях, где его могли разбомбить. Остановка этого поезда неизбежно задерживала другие. И следовало ли все его делать ради одного-двух сбежавших пленных? Даже если бы немцы остановили поезд, даже если бы они погнались за ним сейчас, разве они бы догнали его?

«А собака? А эта псина?» - вспомнил он.

Но перед ним и по сторонам никого не было - никто из пленных не подбегал к лесу, никто из немцев не гнался за ним. Поезд ушел, поле перед железной дорогой осталось пустынным и таким же пустынным оно было за железной дорогой.

Бурые, опавшие листья - корочка на снегу - шуршали у него под ногами, и больше ничего не слышалось в покойном и тихом лесу. Ему попался снегирь - красногрудый комочек с бусинками глаз - бесшумно перелетавший с ветки на ветку. Андрей задержался и, прислонившись, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, плечом к дереву, последил за снегирем и сказал ему: «Что, брат, хорошо быть свободным? - улыбнулся и добавил:- Счастливо тебе зимовать!»

«Но если они не погнались, это не значит, что я им больше не нужен, - соображал он, глядя, как снегирь, пугаясь его, перепархивает перед ним от дерева к дереву. - На первой же станции узнают, сколько нет и кого, и сообщат куда надо. Куда? - соображал он, не очень-то точно представляя организацию немецкой службы тыла. - В полицию? Этим, как тот, что охранял повешенных? Раз. Своим постовым - два. Еще кому? В те части, которые тут поблизости? А будут ли эти части заниматься ловлей беглых пленных? В общем, держаться надо дальше и от дорог, и от деревень. Иначе - нарвешься!..»

Он шел третьи сутки, и его уже начало шатать, так как он ел только шиповник, обрывая алые ягодки с жестких кустов. От волосатых, шершавых зернышек, которые он выплевывал, у него саднило язык, губы и небо. Он съел много шиповника, ему попадались кусты, усыпанные им. Еще он ел боярку, кидал ее горсточками в рот, обдирая зубами с твердейших косточек тонкую, засохшую кожицу. В ней почти не было сова, она пахла листьями и корой, но когда по пути ему попадалась боярка он набивал ею полные карманы.

Раз ему попалась груша-дичка. Прямо под деревом, разгребая снег сапогами, он наелся этих кислейших, вяжущих рот сморщенных груш и натолкал их за пазуху, сколько вошло. Хотя почти все время он жевал, ощущение голода не проходило, от ягод и груш лишь бурлило в животе.

С куревом дело обстояло лучше. Еще в первое утро, достав кисет, прикинув, что махорки осталось лишь на десяток тоненьких самокруток, нарвав сухих листьев крыжовника, он перетер их в ладонях и досыпал в кисет. Теперь его папироски лишь слегка пахли табаком, но все-таки это было курево.

Когда он шел, он не мерз. Телогрейка, шинель, сухие сапоги грели на ходу хорошо, он даже снимал варежки, сдвигал на затылок шапку. Мерз он, отдыхая. Присев под дерево, опираясь о него, завязав шапку, сложив руки на груди, он, засыпая, весь собирался в комок, но, успев поспать совсем немного, просыпался оттого, что замерзали поясница, бока, колени, дубело лицо, ломили затекшие колени, а пальцы на ногах и руках кололо иголками.

Но все-таки он спал, даже видел сны, правда, большей частью про еду, и этот короткий сон возвращал ему сколько-то сил.

Легко он мог бы развести костер, его «катюша» работала исправно. Он мог бы раздуть трут, надергать из телогрейки ваты, поджечь ее, поджечь потом лепесток березовой коры, от нее сухие веточки, от них палочки и получил бы костерок, в который только подкладывай и подкладывай. Но он опасался жечь костер. У него еще было достаточно сил, чтобы держаться без огня.

Просыпаясь после короткого сна, он сжимался в еще меньший комок, прислушиваясь - нет ли какой опасности, и, убедившись, что опасности нет, радостно вспоминал:

«Свободен! Черт, свободен!»

Не то что это слово согревало его, нет, оно его согреть не могло, но от этого слова чувство холода все-таки притуплялось, отходило.

Он вставал с корточек, стараясь не хрустеть суставами, закуривал, разжигал трут за бортом шинели, смотрел между крон деревьев в небо, угадывая, скоро ли рассветет, ходил вокруг дерева, согреваясь, размахивал руками, приседал и, согревшись, устав, опять опускался на корточки, закрывал глаза, чтобы уснуть еще.

В первую же ночь, отойдя порядочно от железной дороги, почувствовав себя в сравнительной безопасности, он решил, что ошибся, планируя идти ночами. Так как практически ничего не было видно - он шел вслепую. И кто-то, затаившийся где-то, мог услышать его. Нет, он решил идти днем, когда он мог увидеть опасность и сделать так - спрятаться ли за деревьями, лечь ли, - чтобы избежать эту опасность.

Как только рассветало, он, осмотревшись, выбирал направление, держась все время за опушкой леса, спускаясь в овраги, оставляя, если ему приходилось идти полем, далеко в стороне деревни, быстро перебегая пустынные проселочные дороги, наметив в этом случае заранее, куда и как дальше бежать.

Ориентиром ему служила Полярная звезда. Он ждал ее вечером, а когда в небе начинали светиться звезды, когда различалась Большая Медведица, он смотрел на то место, где должна была показаться Полярная звезда, дожидался, когда она засветится, говорил ей: «Привет. Вот ты!» - зрительно ронял от нее линию с неба на землю так, чтобы линия уходила от его глав на восток. Где-то эта линия пересекала фронт, к точке пересечения ему и надо было стремиться.

На линии «он - восток» ему встречались деревни, слишком открытая местность, железная дорога, другие, как он считал, опасные места. Их приходилось обходить, делая каждый раз в этом случае крюк в сколько-то километров.

Немцы, опасность с ними столкнуться, все-таки все время отжимали его к северу, так как он вынужден был идти лесами и перелесками, а поэтому почти каждое утро, намечая себе маршрут, он забирал северней - в северном направлении чаще виднелся лес или лесок. Как он и ни хотел держаться восточнее, разглядывая, что было перед ним, он все-таки уходил все севернее, севернее, севернее, не приближаясь к фронту.

Безлюдье только подчеркивало ощущение свободы, и, останавливаясь отдохнуть, он радостно смотрел по сторонам - до горизонта, так как только горизонт теперь не позволял ему видеть дальше. Возможно, не во всех деревнях, медленно уходивших ему сначала за плечо, потом за спину, стояли немцы, и, разведав такую деревню, он мог бы раздобыть там еды - попросить из милости или стащить незаметно, но он предпочитал не приближаться к деревням, опасаясь нарваться на полицаев.

А вот зверей он не опасался. Возможно, в лесах, которыми он шел, водились и волки. Правда, он не слышал еще их воя, но в последнюю ночь, проснувшись, он хорошо разглядел глаза рыси. Пара зеленых огоньков перемещалась невысоко над землей. Рысь двигалась по веткам бесшумно, и тогда он глухо крикнул:

- Пошла вон! Я тебя! Ишь ты! Пошла, пошла!

Огоньки почти тотчас исчезли, в темноте как будто бы даже мелькнуло тело рыси - темное, удлиненное пятно. Улыбнувшись тому, что он крикнул рыси как какой-нибудь кошке или собаке, которых следовало прогнать, он не сильно постучал костылем по дереву. Но рысь-то хорошо слышала этот стук. Он еще раз улыбнулся, представляя, как она удирает по веткам, сердито прижимает уши с кисточками, мягко перепрыгивает с одного сука на другой.

Закуривая, он хорошенько почиркал огнивом о кремень, выбивая много искр, чтобы рысь, если она убежала недалеко, если что-то замышляла, убедилась, что у него есть огонь.

Под вечер того же дня он видел, как мышковала лиса. Ветер дул от нее к нему, она его не чуяла, занятая поисками под снегом мышей. Она совала нос в снег, нюхала там, дергала от нетерпения хвостом, перебегала, держа нос низко, чтобы не потерять след. Когда она услышала его, подняла к нему свою мордочку, до глаз измазанной снегом, он замер. Он не хотел ее пугать, но, поняв, кто перед ней, лиса как стрельнула себя с места и помчалась по опушке.