На двух берегах

- За Москву. В сорок первом.

Да, он начал войну в сорок первом под Москвой, добровольцем, в лыжной разведдиверсионной группе…

Майор трогал карандашом все по порядку, и Андрей по порядку же отвечал:

- За Сталинград. За Курскую дугу.

Оба лейтенанта как будто безучастно уселись на нарах, вроде бы потеряв теперь к нему интерес, вроде бы эта часть разговора их не касалась, майор тоже как будто потускнел, словно бы вдруг обнаружив, что сделал что-то не то, но вот штангист его ответы воспринял иначе - он опять приблизился к нему так, что Андрей слышал, как он дышит у него за спиной, и второй разведчик, который помогал штангисту отнимать кисет и «катюшу», тоже снова стал поближе.

Он все про себя решил, колебаться ему теперь было нечего, все стало на свои места, правда, оттого, что он решил именно так, оттого, что колебаться было нечего, он весь как бы налился холодной водой, так стыло было в нем во всем, так заглушенно, как то ли под этой водой, то ли за какой-то стенкой билось его сердце, - в некоторые секунды ему казалось, что это сердце вообще не его, а черт знает даже чье, но все это не имело теперь почти никакого значения, не играло никакой роли.

- А это? - он показал себе на шинель там, где примерно у майора находилась вторая сверху пуговица мундира с лентой, выходящей из-за борта и пристегнутой к этой пуговице, и кивнул потом на грудь майора:- За Москву? - Майор не ответил, и он показал на горло, даже приподняв подбородок, как если бы у него тоже висел там крест: - Сталинград? - Майор опять не ответил, и тогда он провел ладонью по пальцам другой руки, как бы отсекая от них крайние фаланги и прикоснулся к ушам, повторив: - Сталинград?

Он думал, что этот майор именно там потерял, отморозив, часть пальцев и верхушки ушей. И он хотел, чтобы майор вспомнил все это, конечно, майор не раз вспоминал Сталинград. Он, наверное, тоже видел тысячи убитых фрицев, замерзших в разных позах, разбросанных всюду - и у Питомника, и у Гумрака, и у окраин города. Если этот майор с крестами был в Сталинграде, он, может быть, видел и как брели к городу, чтобы спрятаться в его подвалах и хоть немного обогреться, тысячи, тысячи раненых и обмороженных немцев, которых потом, когда все там было кончено, в товарняках отправляли куда-то в тыл. Нет, последнего, пожалуй, этот майор видеть не мог, иначе его бы не было в блиндаже сейчас, но тысячи мерзлых кукол на снегу видел, как видел и тысячи, тысячи раненых, бредущих к Сталинграду. Сколько из них падало и не поднималось, превращаясь тоже в ледяные куклы? Ведь потом, чтобы похоронить те сто пятьдесят тысяч убитых в сталинградском котле немцев, снаряжались целые батальоны. И хоронили фрицев до весны, торопясь, чтобы с приходом тепла не пошла от них зараза.

Вот он и хотел напомнить этому майору про Сталинград, лишний раз заставить вспомнить о Сталинграде. Это могло бить похлеще, чем просто ударить майора.

Майор ничего не ответил, но посмотрел на переводчика, и переводчик рявкнул на него:

- Отвечать! Немедленно!

Но тут застонал Гюнтер, один из разведчиков выскочил из блиндажа и сразу же появился в нем с теми двумя, которые заглядывали. Эта пара втащила и носилки, и Гюнтера положили на носилки, пара подхватила их и понесла к выходу, причем вестовой с готовностью открыл перед носилками дверь, как бы даже радуясь, что блиндаж освобождается от ненужных в нем людей. Гюнтер был плох, Гюнтер совсем был плох, хуже некуда, он все пускал кровавые пузыри, что-то бормоча в бреду.

Все проводили его взглядом, а когда носилки прошли через дверь, когда дверь вестовой захлопнул, все повернулись к Андрею.

- Оборона твоей роты! - приказал майор и уставился на него, а переводчик перевел, сохраняя тон майора, более жесткий, как бы показывая, что минутное отступление, разговор о нем, как о старом солдате, - кончился, что допрос есть допрос.

Тут немец-лейтенант вдруг заинтересовался часами ротного. Он взял их, повертел и, конечно же, прочел: «Dem Geliebten von der Liebenden», увидел, как две узкие изящные ладони держат сердце. Он показал надпись и рисунок обер-лейтенанту и майору, обер-лейтенант, прочитав надпись, задвигал желваками, а майор только сильнее вздернул левую бровь.

Медики сложили свое хозяйство и, козырнув офицерам, ушли.

Но майор все еще не хотел расставаться с надеждой получить от него сведения. Он приподнял подбородок, глядя теперь не в глаза Андрею, а поверх его головы, в верхний угол блиндажа.

- Позиция роты! - повторил переводчик все тот же вопрос и задал новый: - Сколько в, роте людей?

«Сейчас они меня должны уводить…» - подбодрил себя Андрей. Он сделал последнюю затяжку, уже обжигая губы, бросил окурок к печке, тут майор положил карандаш, отступил на шаг от стола, сел на край кровати, как бы говоря, что больше не намерен заниматься пустым делом, а фриц-штангист ударил чем-то жестким и узким, как ребро доски, Андрея по шее, как раз над воротником.

У него потемнело в глазах, шея мгновенно налилась болью, он даже присел, но потом, крикнув: «Гад!» - бросился на штангиста, успел дать ему в морду, но штангист и второй фриц, который все время был рядом, а потом и двое других, подскочивших к нему, сбили его на пол и, пиная сапогами, не давали подняться. Они оттащили его от стола на то место, где он очнулся, и били его там еще сколько-то, норовя сапогом попасть в лицо, в пах или в живот. Он, скорчившись, лежал на полу, на соломе, забрызганной его кровью.

«Ладно, - подумал он, когда боль в нем, во всех тех местах, куда они попали сапогами, притихла. - Ладно. Мало я вас стрелял, но, может быть, мне повезет, и тогда я постараюсь все наверстать!..»

Он за секунду вспомнил тех немцев, которые падали под его выстрелами и на Западном фронте в сорок первом, и на Донском в сорок втором, и на Степном в этом году, и до Днепра, и после Днепра.

«Не так мало. Даже очень немало, - утешил он себя. - Но и немало я мазал, - подумал он с сожалением и упреком к себе. - А теперь влопался! Сдохнуть же можно! - как крикнул он себе. - Сдохнуть, как собака! И никто никогда, никогда не узнает…»

Зазвонил телефон. Майор поговорил в трубку. Из его разговора Андрей ничего не понял, но разведчики засуетились и стали натягивать капюшоны на головы. Один из них опять сложил его документы и награды в холщовый мешочек, и Андрей тоже должен был готовиться идти. Он приподнялся, сел, посмотрел вокруг себя, ища шапку, дотянулся до нее, а когда штангист скомандовал ему: «Вставай!», он, вставая, поднял и ремень, к которому на лямке с карабинчиком был пристегнут котелок.

Он подпоясался, натянул поглубже шапку, и тут вестовой, покосившись на майора, который не смотрел сейчас сюда, что-то говоря лейтенантам, тут вестовой толчком сапога подшвырнул ему его перчатки. Он поднял их. Майор все говорил что-то офицерам, они сдержанно кивали, соглашаясь и время от времени посматривая на него, как на предмет, о котором идет разговор.

Андрей натянул перчатки и сплюнул сгусток набежавшей в рот крови. Сгусток упал на солому, и Андрей подумал: «Бежать! Бежать!» Приказал он себе: «Бежать! Бежать! Бежать!»

Его повернули спиной к столу, и штангист и еще один фриц, заломив ему руки назад, связали их - кисть к кисти так, что веревка врезалась ему в кожу, так, что у веревки остался конец метра полтора, который штангист взял себе.

Майор что-то сказал фрицам-разведчикам, они что-то все ему ответили, может быть, майор поздравил их с добычей и пожелал им дальнейших успехов, а они заверили его, что будут стараться и дальше действовать так же, а может быть, они говорили что-то другое, потом фрицы-разведчики отдали ему честь, майор и лейтенанты кивнули им, вестовой пошел к двери, два фрица пошли за ним, штангист толкнул Андрея в спину, он тоже пошел к двери, но, пока два фрица проходили через нее, он обернулся и посмотрел сначала на майора, а потом на офицериков, показал глазами на пол, а чтобы они лучше поняли его, еще стукнул носком в землю и сказал: