На двух берегах

Что ж, теперь, если включать и санинструктора, снова был полный расчет - пятеро. Но включать санинструктора не следовало, санинструктор мог в любую секунду, согнувшись, побежать по траншее к раненому.

- Так! - сказал он всем.- Я пойду за патронами, - А вы тут… В общем, я пошел.

У немцев взлетело несколько ракет, потом не чисто по-русски по радиоустановке кто-то прокричал:

- Рус! Не стреляй! Санитар! Не стреляй!

- К бою! Рота, к бою! - крикнул по цепи ротный.

Но немцы, чтобы показать, что они не готовятся к атаке, время от времени пускали одиночные ракеты, и в их искусственном свете обозначались серые, согнутые под тяжестью носилок, фигуры санитаров.

Потом радио вновь заговорило.

- Русские солдаты! Храбрые русские солдаты! Слушайте нас хорошо! - говорил немец-пропагандист. Голос у немца был высокий, радио звучало чисто, и все слышалось прекрасно.

- Ну, ну? - подбодрил немца ротный. - Что ты теперь скажешь? «Штык в землю! Сталин капут!»? Все то же? Или что-то новенькое?

- Храбрые русские солдаты! - повторил диктор. - Подумайте про свою судьбу. Плацдарм окружен. Все, кто будет сопротивляться, будут уничтожены. В бой вводятся крупные силы германских войск. Храбрые русские солдаты! Сохраните свою жизнь! Переходите на нашу сторону! Сопротивление бесполезно. Перешедшие к нам будут немедленно отправлены в тыл. Им будет обеспечено питание и медицинская забота…

- И путевки в санаторий! - развил эту мысль ротный.

- Сохраните свою жизнь! Переходите на нашу сторону! - нажимал пропагандист. Но закончил он, как и прежде: «Штык в землю! Сталин капут!» Этот же пароль для перехода к немцам был и на листовках, которые сбросил перед закатом «шторх», над рисунком осыпавшегося окопа, порванного проволочного заграждения и косо воткнутой штыком в землю трехлинейки.

- Жвачка! - сказал ротный. - Сейчас поставят «Катюшу». Год отступают, а до сих пор не перестроились.

И правда, немцы прокрутили им два раза «Катюшу», потом повторили передачу, радио щелкнуло и выключилось. Вместо радио с той же стороны, но ближе к роте, кто-то закричал:

- Иван! Переходи! Переходи к нам! Мы тебя кашей накормим!

- Власовцы! А, с-с-су-ки! - протянул ротный. - Слышишь, Андрей?

- Слышу. Они их выдвинули вперед. Ты, предательская рожа! Ты, сволочь! - крикнул Андрей. - Мы тебе завтра покажем кашу!

Вся рота, конечно, слушала и власовцев, и то, что кричали из роты, потому что не только Андрей крикнул «предательская рожа». Кричали и другие. Кричали всякие слова. Власовцы тоже кричали. Веня, высунувшись из окопа, слушал все это, говоря Андрею:

- Русские люди! Ведь русские же люди! Разве можно было подумать? Можно было поверить? С немцами против своих. Как, Андрюша, объяснить все это?

Всю ночь над Днепром стоял гул - и ночью немцы летали и бомбили, сбрасывая ракеты, чтобы видеть, куда кидать бомбы. Всю ночь грохотали зенитки, отбивая эти «юнкерсы», рвался сухой коленкор в небе, всю ночь через Днепр плыли подкрепления: тысячи, тысячи людей везли боеприпасы, еду, орудия, минометные батареи. Но и всю ночь на стороне немцев урчали моторы подходивших машин, бронетранспортеров, танков.

Рота спала. Кто вполглаза, кто крепко, махнув на все рукой - будь, что будет, главное поспать, как следует , хоть несколько часов перед тяжким днем. Рота спала.

Еще перед рассветом немцы начали артиллерийскую подготовку. Они били по всему плацдарму. После атак они точнее узнали, до каких рубежей дошли высадившиеся, и на все пространство от этих рубежей и до Днепра, и в Днепр, и за Днепр, летели их снаряды и мины, потому что все это пространство - от закопавшихся передовых рот до Днепра, сам Днепр, за Днепром, на той стороне его - было занято нашими войсками. И каждая немецкая мина, каждый снаряд падали среди высадившихся, высаживающихся, готовящихся к высадке или поддерживающих высадку.

Еще перед рассветом полетели «шторхи», высматривая, радируя, что они высмотрели, указывая артиллерии и «юнкерсам» цели. Потом полетели «юнкерсы». Их было больше, чем накануне, больше было и «мессершмиттов» и «хейнкелей», но больше прилетало и наших истребителей, и целый день над плацдармом, Днепром, над Заднепровьем шли воздушные бои.

К этому полудню рота отбила четыре атаки. Конечно, она бы не продержалась так долго, но за прошедшую ночь сзади нее прибавилось сорокапяток, пятидесятисемимиллиметровых пушек, и стояли, зарытые под ствол, две семидесятишестимиллиметровые отличнейшие пушки, подкалиберный снаряд которых пробивал боковую броню и «тигра».

Но к полудню рота едва держалась. Бомбежкой, непрекращающимся артобстрелом почти все орудия в тылу роты были выведены из строя, а в оставшихся многие из расчетов погибли.

В роте не осталось и трети от того числа, что высадилось сутки назад. Ротный снова был ранен осколком в голову, но роту не бросил, по-прежнему командуя, гоняя Степанчика и связных по узким и мелким ходам сообщения между окопами.

А Веня был убит. Еще во вторую атаку немцев и власовцев. Поддерживая прыгающую ленту, пока Андрей вел огонь, Веня забылся, забыл осторожность, высунулся из-за щита, и пуля попала ему в темя. Андрей увидел это, когда кончилась лента, а новую Веня не вставлял.

Он крикнул:

- Что ты! Ленту!

Но Веня теперь не должен был вставлять ленту, как ничего не должен был делать.

Он лежал боком на площадке, упираясь лицом в колесо пулемета, уцепившись руками за станок под приемником. Глаза у Вени были закрыты, а от затылка под колесо капала с коротких светлых волос кровь.

- Васильев! Сюда! - Андрей сам вставил ленту, а Васильев сжался за щитом. - Отодвинь! - Васильев отодвинул Веню. - Держи! Видел, как? Ровно держи!

Перед позицией роты, начиная примерно с двухсот метров и дальше вперед метров на триста, лежали убитые немцы и власовцы. Но за ними до самой дальней кромки поля, до леса за полем, двигались, перебегая, новые немцы. Лес будто выплескивал их, и, хотя по этому лесу били и наши пушки с того, с левого, берега, и, хотя на этот лес пикировали, словно ныряли с высоты, «петляковы», хотя над этим лесом то и дело ходили штурмовики, скидывая на него бомбы и стреляя по нему из пушек и реактивными снарядами, лес все выплескивал и выплескивал новые цепи немцев.

После полудня положение роты стало критическим. Она была фланговой в батальоне, с соседним батальоном локтевой связи у нее не было: немцы сдвинули соседа, и теперь у роты они висели на фланге.

Андрей, удерживая этот фланг, не давая пулеметом подойти немцам сбоку, расстрелял все патроны.

- Ленту! - крикнул он Васильеву.

Васильев, отшвырнув пустые коробки, пустые ленты, выдернул у Налибокова набитую еще только наполовину.

- Все! Больше нет!

Андрей сунулся в левый отвод от окопа, потом в правый, но нашел только пустые цинки.

- Старшина! - крикнул он. - Патронов! Патронов нет!

На стороне немцев ударили тяжелые минометы, и, то скрипя, то издавая какой-то близкий к ишачьему рев: «И-а-а-а! И-а-а-а!», к ним подключились шестиствольные реактивные, воздух задрожал, напрягся, через секунды, визжа, подлетели, разрывая этот воздух, и рванули мины, и над позицией роты встал дым, смешанный с пылью, так что ничего дальше нескольких метров нельзя было увидеть.

- Старшина! - крикнул опять Андрей, когда прошла первая серия взрывов. - Где старшина?

Он схватил автомат и, согнувшись, побежал к центру позиции, но тут же услышал, как у немцев снова ударили тяжелые минометы. Успев обернуться, чтобы крикнуть Васильеву: «Пулемет на дно!» - Андрей почувствовал лицом, как снова дрожит воздух, напрягаясь от ввинчивающихся в него тяжелых мин, и упал на дно хода сообщения.

Мины ударили по позиции, закричали раненые, он вскочил, открыл рот, потому что на месте пулемета и Васильева теперь была воронка, нашел глазами отброшенный пулемет и еще дальше от него то, что осталось от Васильева, какой-то бурый ком из солдатской одежды и человеческого тела.