На двух берегах

Это было ясно, тут нечего было рассуждать.

- Потом?

- Потом перестрелка, убитый Черданцев, а тебя нет. Те, кто был недалеко, слышали, как ты стрелял.

- Что ж они!.. - вырвалось у него.

- Они! Они! - ротный скосоротился, было ясно, как день, что ротный не может простить ему, что он попал в плен. Как будто кому-то можно простить, как будто он был сам виноват ь этом.

- Ночь! Темень! Дождь! И фрицы, - ротный с силой ударил кулаком по воздуху, - и фрицы сразу же, через, наверное, полминуты, ну через минуту, накрыли нас, знаешь, как плотно? Только этот кусочек, но минуты три, чтобы те с тобой…

- И с убитым, и с Гюнтером, - вставил он.

Ротный кивнул согласно:

- И с убитым, и с Гюнтером, и с тобой успели отойти! Какие-то три, - ротный растопырил три коротких пальца и смотрел на них как бы даже удивленно, мол, такое малое число, а как много значит! - минуты, но так, что мы головы не могли поднять, а утром поражались, сколько они высадили мин.

- Готовились! - сказал он. - Все пристреляли. Рассчитали. Это они умеют. - В нем опять вспыхнула ненависть, он как бы снова увидел штангиста и всех остальных в блиндаже.

Но перед тем, как затащить его в блиндаж, они, волоча его, пробежали те три или четыре сотни метров через ничью землю к своей первой траншее под прикрытием минартналета, и наши ничего не могли сделать, чтобы его отбить.

«Ладно, - подумал он. - Это все в прошлом. Пусть только останется у меня рука!»

- И какой был приказ?

Ротный слегка откинулся, уперся ладонями в колени.

- Считать пропавшим без вести, - ротный развел локти, чтобы наклониться к нему. - Но ты пришел в свою часть, раненый, с оружием… Явился в свою часть, и приказ будет о зачислении тебя на все виды довольствия. Рад?

- Ну еще бы! - Как он мог быть не рад! Приказ означал, что он - среди своих, что он не хуже, чем все они, что он такой же!

- Спасибо, - он поймал взгляд ротного. - Но это не все?

- Нет, конечно, - ротный сказал, как бы небрежно: - Будет назначен дознаватель. Словом, дознание будет. Так что все продумай.

- Мне нечего продумывать, - отрезал он. - Нечего. Я буду говорить, что было. Только это. И ничего другого. - Он лег поудобней, вздохнув.

Ротный слегка шлепнул его по плечу.

- Ну и отлично. Отлично, Андрей. Я тут переговорил с Милочкой и вообще… Все будет в норме. Но не теряй со мной связь! Это - приказ!

Он усмехнулся:

- Сейчас я тебе не подчиняюсь. Сейчас…

Ротный, сдвинув к переносице брови, не дал ему закончить.

- Подчиняешься! И будешь подчиняться дальше. Пока… Пока мы не вышвырнем всех этих фрицев с нашей земли. Всех этих гюнтеров и так далее. Ты - в армии. Пока на излечении, но в армии! Это тебе понятно? То-то! Лечись - и в роту! Взвод тебя ждет. Да-да! - не дал ему ротный ничего возразить. - Ты мне нужен, я буду знать: там, где ты, там мой фланг надежен. Понял? Нам еще гнать этих фрицев и гнать! Тысячу километров, - ротный, пожав ему руку, откинул полу шинели, достал из кармана пачку тридцаток и сунул их ему в карман. - Но-но! Что мне их, солить? А тебе на молочишко, - ротный пошел к двери, но тут в нее просунулась голова Степанчика.

- Та-а-а-ш старший лейтенант, ну куда это годится: Андрей лежит на голых носилках, а на штакетнике висят матрац и подушка. Проявить воинскую смекалку? - выпалил Степанчик.

- Пущай провеется денек-ночку. Утром на этом матраце помер солдат, - сказал один из раненых.

Степанчик открыл рот, ротный толкнул его из двери и махнул Андрею:

- Пока. Пока, Андрюха. Связь не терять!

- Пока. Пока, Георгий. Есть связь не терять.

Под самую ночь явилась Милочка.

- Где тут Теребенев? - властно потребовала она. - Сестра! - Кто-то крикнул палатную сестру, и она тут же прибежала. - Температура?

- Тридцать восемь, - доложила сестра.

- Отменно! - заявила Милочка. Она присела к нему прямо на край носйлок, отчего носилки могли вот-вот перевернуться, но Милочка на это не обращала внимания. - Ну-ка! - Она раздела его до пояса, слушала ухом сердце, приказав: «Свет ближе! Хороший свет!»- при свете лампы осмотрела его руку выше лангеты, щупала под мышкой железы, трогала лоб.

- Отменно! - повторила она. - На этом этапе. Ел?

- Пил чай. Есть не хочется.

- Надо есть! - приказала Милочка. - И спать.

- Я спал.

- Есть и спать. Там у тебя сейчас, - она погладила лангету и пальцы, - миллион на миллион. Кто кого - или микробы, или лейкоциты. Они там - в рукопашной. Есть, спать - значит, помогать своим. Ясно?

- Ясно.

Милочка, погладив ему лоб и щеку, встала.

- Ну спи, Теребенев. Спи. Я тоже пойду, - она зевнула. - Я ведь после тебя еще двоих прооперировала. Так-то, Теребенев.

- Спокойной ночи, - сказал он ей. - Спасибо вам.

- Вено! - напомнила она. - Шесть!

- Обещаю, - подтвердил он.

- Все мои погибли. В Киеве. Все до одного. Я на земле одна. Как перст божий! - пояснила Милочка. - А ты говоришь «спасибо». Так-то, брат!

Она обошла других раненых, слушая, что ей говорила сестра, отдала нужные указания и прикрыла за собой дверь, сказав еще раз:

- Спать! Спокойной ночи! За тобой - шесть!

Но спокойной ночи не получилось. Часа в три по коридору забегали, застучали сапоги, замелькал свет ламп «летучая мышь», послышались команды:

«Приготовиться к эвакуации! Тяжелых первыми. Больные, одеться, собрать личные вещи!» - и все, конечно, проснулись.

Чуть погодя, через минуты они услышали, как подошли машины, и санитары начали выносить раненых.

Тут, как всегда, начались стоны, перебранка, уговоры потерпеть - словом, все то, что бывает в таких случаях.

Машины отходили, в его палате осталось всего трое, считая с ним, - один в полубреду, другой закованный в гипс по грудь, их, видимо, считали пока не транспортабельными, - когда санитар, заглянув в палату, увидел, что он сидит.

- Ты чо? Слышал, кричали: «Два сидячих места есть!» Чо ж ты! Чо ж ты! - санитар подскочил к нему. - Живенько!

Он был одет и обут, так как на голых носилках было холодно, и он спал одетым, лишь накрываясь шинелью поверх одеяла.

- Твой? - показал санитар на мешок, который ему подсунул Степанчик.

- Да.

- Шинель внакидку! - скомандовал санитар, накидывая ему шинель, развязывая и опуская наушники шапки, натягивая ему шапку поглубже. - Бегом! А то опоздаешь!

Место ему досталось в полуторке, у заднего борта, там уже сидело несколько раненых, подлежащих эвакуации сидя, а тяжелые лежали головами к кабине. Пол в кузове был застелен камышом, поверх которого лежал брезент, но так как водители торопились, то, пока они час добирались до станции, всех растрясло, всем было больно, и все ужасно матерились и проклинали и шофера, и врачей, и вообще весь божий свет!

Эшелон, к которому они наконец подъехали, заканчивал разгрузку.

Было совсем темно, лишь через распахнутые двери теплушек темно-малиновым отсвечивали топки железных печечек с непогасшими еще углями.

Он слышан, как разгрузившиеся строились у вагонов, видел их смутные тени.

- Проверить людей! - командовал кто-то.

- Бушуев, Омельченко, Хаснутдинов, Табачников, Лось, Мамедов. - выкрикивали младшие командиры, проверяя, и потом докладывали: - Товарищ лейтенант… Люди все налицо… Отставших - один… Оружие проверено!

- Приготовиться к движению! - раздалась команда. Суета, разговоры, простуженный кашель как-то затихли. - Направление движения к голове эшелона!.. Марш! - донеслась передаваемая от паровоза команда, офицеры повторили ее, и вдоль состава тяжко зашуршал гравий под сотнями, сотнями ног, смутной, неперемежающейся некоторое время тенью задвигались уходящие, звякало оружие и снаряжение, но шорох гравия скоро стал смолкать, отдаляться, а тени уходивших размылись в темноте, исчезли… «Пошли ребята», - подумал он, стоя у колеса грузовика, ожидая, когда погрузят тяжелых, слушая распоряжения: «Тех, кто полегче, на верхние нары! На нижние - самых тяжелых!»