По зову сердца

Мне без груза было легче, и я быстро добралась до противоположного берега.

— Молодец, Галя! — смеялся Анаденко. — Ты после войны можешь идти в цирк работать.

Выбравшись на отвесный берег, мы пересекли прибрежные заросли и очутились на дороге, ведущей через горку, как показывала нам карта, в город.

Дождь перестал. Похолодало, и справа на посветлевшем предрассветном небе вырисовывались огромные силуэты Карпатских гор.

Справа в кустах послышался тихий разговор. Я локтем толкнула Анаденко.

— Вот эта посадка, где находится батальон. Тут над дорогой мы и поставим батарею.

— Ищите комбата первого и тяните от него сюда ко мне связь, — Анаденко притопнул по липкой грязи сапогом.

— А я пойду за батареей, — сказала я и в этот момент пожалела, что не взяла с собой ординарца.

— Ш… ш… Тише! Здесь рядом немцы, слышите их разговор? — сердито прошипел кто-то.

Застыв на месте, мы прислушались.

Совсем близко из-за горы вынырнула и повисла над нами ракета. Но вот она погасла, и стало темнее прежнего. И только резкие порывы ветра доносили к нам из-за горы тяжелый гул моторов и гортанные немецкие голоса. Вслушиваясь, Анаденко многозначительно поднял палец и проговорил:

— Танки у них есть, по-видимому, — и махнул мне рукой: — Быстрее сюда, до рассвета надо окопаться.

Только я подошла к мосту, как за спиной с силой вспыхнуло, сверкнуло, заскрежетало, протяжно несколько раз завыло — у… у… у… у… и, взрываясь и перекатываясь, пронеслась к реке стена красного пламени. «Ванюша» — шестиствольный немецкий миномет», — мелькнуло в голове, и я бросилась вниз лицом на землю. Когда все утихло, поднялась. «Как же переходить реку? Противник пристреливает переправу», — с тревогой думала я, не решаясь идти вперед, но тут же вспомнила, что медлить нельзя, скоро рассвет. С трудом заставила себя двинуться дальше. Не успела ступить на глыбу, как вдруг опять сверкнуло, завыло, и позади меня, недалеко от моста, казалось, загорелась вся земля. Я бросилась под крутой берег, но волна раскаленного воздуха с силой отбросила меня к реке, и я больно ударилась головой о камни.

Первая мысль: «Спасаться бегством». Было ясно, что противник берет в вилку переправу и будет из шестиствольного «ванюши» бить по мосту, чтобы не дать восстановить его.

«Но как же бежать? Ведь скоро рассвет, а батарея? Нет, — решила я, — только вперед!» — и стала торопливо карабкаться на взорванный мост.

Ноги в коленях дрожали, в ушах еще звенело от недавнего взрыва и ушиба, но вот я над пропастью — одной ногой на тонких прутьях, а рукой держусь за скрученный рельс, пробираюсь, и вдруг опять блеск и протяжное — у… у… Чувствую, как сгибаются колени. Взрывы следуют один за другим. Все содрогается, и я куда-то проваливаюсь. Наверху хлопает, гремит, бушует, и наконец опять все утихает. Прихожу в себя скорее от страха, чем от ушиба. Осматриваюсь. Оказывается, я стою между двух огромных каменных глыб, а ноги в ледяной воде.

С трудом выбралась и побежала, стараясь не обращать внимания на ушибленное колено, но, когда снова зловещей сиреной загудел миномет и мины его обрушились на остатки моста, я была уже далеко и, невольно содрогаясь, наблюдала из кювета за гигантскими огненными языками.

— Отбой! — крикнула я, прибежав на батарею. Встретив удивленные взгляды бойцов, сразу пришла в себя.

Заправила мокрую шинель, еще туже затянула портупею, покрепче завязала тесемки ушанки и для бодрости прикрикнула на ординарца:

— Ну-ка, быстрее! Что возишься, как бабка!

Через несколько минут батарея была в пути.

К утру окопались. Мой наблюдательный пункт находился недалеко от взвода. Около меня за аппаратом сидела Галя и, смеясь, рассказывала, как ночью потеряла в грязи сапог.

— Моего номера не было. Мне надо тридцать шестой, а выдали сороковой. Вот он и сполз. Это когда минометы начали стрелять. Я от страха даже не заметила сначала, что я без сапога.

Наш разговор прервал боец, наблюдавший через стереотрубу за противником. Он сообщил, что показалась фашистская пехота. В бинокль я увидела серые фигуры, а за ними выползающие из-за бугра танки, которые на ходу вели беспорядочный огонь из пушек и пулеметов.

— Галя, сообщи командиру батареи: фашисты атакуют нашу высоту.

— «Киев», «Киев», вызывает «Орел», — закричала в трубку девушка.

— Двенадцать танков, — доложил наблюдатель.

— Ничего, пусть подойдут ближе, — сказала я.

Вражеские танки шли развернутым строем, высматривая объекты для нападения.

Раздались залпы наших пушек. Я видела, как слаженно и четко работал расчет старшего сержанта Денисенко. Наводчик Осипчук зорко следил за бронированными машинами и совершенно неожиданно для врагов стал посылать снаряд за снарядом. Один танк уже пылал. Фашистские машины замедлили ход, открыли ответный огонь. Над головой свистели осколки и пули.

Потом танки вновь понеслись вперед и ворвались в расположение нашей пехоты. Мы стреляли с самой близкой дистанции. Врезалось в память напряженное, покрасневшее лицо Осипчука и его пенсне с разбитым стеклом, через которое он всматривался в панораму. Танки приблизились к нашим позициям. Один из них развернул башню в сторону Осипчука. Тот не успел навести орудие: недалеко от него разорвался снаряд, и лучший наш наводчик Осипчук схватился за грудь и замертво упал на станину.

— Ах вы, гады! — со злобой крикнул Денисенко и, подскочив к панораме орудия, скомандовал: — Заряжай!

Последовал выстрел. Из танка показались дым и пламя. Завязалась ожесточенная дуэль между танками и пушками. Прямым попаданием снаряды разворачивали броню, рвали гусеницы. Некоторые подбитые танки вертелись на месте, пытаясь выйти из боя.

Я смотрела на убитого Осипчука, едва сдерживая слезы.

На батарею пришел майор Трощилов. Увидев лежащее под кустом тело Осипчука, он снял шапку, отдав последнюю почесть погибшему товарищу. Потом, стиснув кулаки, подошел к телефону и приказал:

— Галя, вызовите к аппаратам командиров батарей.

Галя стала кричать в трубку:

— «Дон», «Дон», вызывает «Орел». «Волга», «Волга», вызывает «Орел».

Связавшись с батареями, девушка передала майору трубку.

— Через несколько минут будет залп «катюш», это сигнал к открытию огня по засеченным огневым точкам противника, — предупредил командиров батарей Трощилов.

Не успел он договорить, как «заиграли» «катюши».

Наши пушки открыли ураганный огонь.

Артиллерийская канонада продолжалась около двадцати минут. Потом из окопов выскочили гвардейцы-пехотинцы. С криком «ура» они бросились вперед и смяли гитлеровских вояк. На плечах отступающего противника наши части ворвались в город Банска Быстрица и закрепились на его западных окраинах.

Наступила ночь. Пошел дождь, бой утих. Вся промокшая, сидела я в окопе, застланном ветками, и дрожала. Прижавшись к мокрой стене и засунув руки в рукава, уткнула нос в поднятый воротник шинели, стараясь хоть немного согреться. Слышу, меня кто-то зовет:

— Товарищ лейтенант, вам письмо.

Подняла голову и увидела нашего почтальона. Несказанно обрадовалась, думая; что письмо от родных. Но оно оказалось от Жернева.

Григорий писал, что живет под Москвой, служит в инженерных войсках. Его назначили начальником отряда по разминированию полей и ликвидации неразорвавшихся снарядов. Он спрашивал о моем здоровье и выражал надежду, что после войны мы снова будем жить вместе.

Но письмо его заканчивалось так:

«Не знаю, сможем ли мы с тобой наладить семейную жизнь после того, как ты была в армии и носила серую шинель. Не нравятся мне женщины в серых шинелях».

Я вспыхнула от обиды, от возмущения, вскочила и чуть не разорвала письмо. Как он мог так написать! Впрочем… Да, теперь я окончательно убедилась, что Жернев совершенно чужой мне человек. У нас нет ничего общего. Мы по-разному смотрим на вещи.

На следующий день я написала ему:

«Ты возмутительно говоришь о женщинах, которые вместе с отцами и братьями отстаивали свободу нашей Родины. Какую огромную пользу принесли они армии! Если бы ты был больше на фронте, ты бы увидел их на передовой, а санбатах, в продовольственных отделах, ты бы увидел женщин — регулировщиц, летчиц, артиллеристок, зенитчиц. Всмотрись — и вытянись перед ними по команде «смирно».