Страница 50 из 63
В этот день Савельев за мной не приехал: в составе десантно-штурмовой маневренной группы он отправился утром в горы, и мне пришлось воспользоваться услугами Вахи, который, предложив мне каурую лошадку, сам сел на вороного жеребца и проводил меня до нашего лагеря.
XXXVII
Утро следующего дня выдалось ненастным. Ночью с гор спустился холодный ветер и стал бешено трепать наши палатки. Пошел дождь. Перед рассветом я вышел по нужде и тут же промок до нитки.
А чуть свет к нам в палатку заглянул часовой.
— Товарищ майор! Товарищ майор! — послышался его тревожный голос.
— Какого хрена тебе надо? — недовольно проворчал Макаров, который был с похмелья, а когда он бывал с похмелья, он сильно мучился и всегда был зол.
— Там доктора зовут, — сказал часовой.
Я тут же вскочил с кровати. За многие годы службы у меня выработалась профессиональная привычка, что бы там ни было, по первому же зову хватать штаны и бежать на помощь к больному. А я ведь тоже накануне выпил не меньше Макарова, но ему, подлецу, хорошо, ему скальпель в руках не держать, ведь он всего лишь по части денег. А если учесть, что этих чертовых денег уже тысячу лет не было на счету части, то Макарову вообще можно было никуда не торопиться.
Как оказалось, прискакал на своей чалой Хасан. Он был все в той же мохнатой шапке и бурке, с которых ручьями стекали дождевые струи. Хасан то и дело смахивал воду со своего лица, но вода снова заливала его глаза.
— Доктор, худо дело, — произнес Хасан.
— Что случилось? — встревожился я.
— Керим умирает…
Я тут же, не надевая плаща, бросился к медпункту. Там я взял все необходимое, а затем сел на специально приведенную для меня пастухом каурую, и мы отправились в аул. Ветер и дождь хлестали нам в лицо, и мы с трудом угадывали дорогу. Хасан поднял чалую в галоп. Чтобы не отстать от него, я тоже пришпорил лошадку, и она понесла меня куда-то сквозь плотную и, казалось, безысходную пелену дождя.
…Возле постели больного толпились люди. Среди них был и Ахмат-паша, который, сидя на коленях подле Керима, бурчал себе под нос какую-то молитву. Когда я подошел к мальчику, Ахмат-паша глянул на меня из-под насупленных бровей, ужалил меня своим колючим взглядом, а потом встал и, не поприветствовав меня, ушел прочь. Я приказал всем удалиться. Рядом со мной, как всегда, осталась только Заза. Она была необычайно взволнована и то и дело обращала ко мне полный отчаяния взгляд.
Я присел на табурет, сунул раненому под мышку градусник. Лицо Керима пылало, и он в беспамятстве метался по кровати. Я приложил руку к его лбу и, почувствовав жар, покачал головой.
— Хотите вы этого или не хотите, но мальчика я увезу в медсанбат, — сказал я.
Заза в ответ пожала плечами. Дескать, я не могу ничего сказать — разговаривай со старшими. Тогда я пригласил для разговора Ваху. Выслушав меня, он нахмурился.
— Головой, доктор, отвечаешь за мальчика, — наконец сказал он, и мне показалось, что это вовсе не человек был передо мной, а змея, потому как его слова больше походили на змеиное шипение.
Я что-то там пробурчал ему в ответ, а потом, сказав, чтобы мальчика собирали в дорогу, попросил у хозяев лошадь. Мне нужно было поскорее добраться до части, откуда я намеревался выслать за Керимом санитарный «уазик». Не везти же его в такой дождь верхом, подумал.
В лагерь я мчался что есть мочи. Для меня теперь дорога была каждая минута. Ведь я понимал, что теряю Керима. Вот ведь как получается, думал я: еще накануне мальчишка чувствовал себя довольно сносно. Он пришел в сознание, начал открывать глаза и даже стал потихоньку принимать пищу. А тут — бац! — сепсис. Того и гляди — гангрена начнется. Беда, одним словом. А ведь если бы родственники Керима позволили мне вовремя увезти раненого в медсанбат, уверен, все было бы сейчас по-другому. Имея на руках снимок поврежденной кости, наблюдая за раненым, мы бы смогли контролировать течение болезни, а тут что? Смогу ли я теперь поправить дело? Вряд ли, сознавая бесполезность своей спешки, честно признался я себе. Тем не менее сидеть и ждать, пока мальчишка умрет, нельзя. И не Ваху я боюсь — я потом просто жить не смогу спокойно на этом свете. Совесть не даст.
Когда я оказался в лагере, я первым делом отправился к «полкану». Для того чтобы ехать в медсанбат, нужно было получить разрешение. Дегтярев, услышав мою просьбу, нахмурился.
— О своих бойцах надо думать, а ты, понимаешь, чеченцами занялся, — недовольно буркнул он.
— Но ведь мальчик! — воскликнул я. — Мальчика хочу спасти, не боевика.
Он еще что-то пробурчал в ответ, но ехать мне все-таки позволил. Я взял санитарный «уазик», и мой шофер Миша повез меня в аул. Там мы перенесли раненого в салон, и когда мы уже собирались отправиться в путь, ко мне подошла Заза.
— Возьми, Дмитрий, меня с собой, — попросила она.
Я замотал головой.
— Не могу… Нельзя, понимаешь? — сказал я.
Она меня не понимала.
— Возьми, — настаивала Заза. Это была восточная настойчивость, с которой трудно совладать, ибо она тебя совершенно обезоруживает.
— Это военная машина — тебе нельзя, — говорил я. — Сиди дома и жди нас.
— Ты привезешь Керима назад? — наконец решив, что уговорить меня совершенно бесполезно, спросила она тогда с надеждой.
— Привезу, — твердо сказал я. — Обязательно привезу.
— Скоро?
— Как только поправится — так сразу…
Она кивнула. С неба продолжал лить холодный дождь, и ее лицо, ее волосы были мокрыми, и я сказал, чтобы она возвращалась домой.
— Ступай, доктор, — услышал я голос Вахи. — И помни, что я тебе сказал.
Я усмехнулся, но усмешка моя получилась какой-то жалкой. «Головой отвечаешь за мальчика»… Ну разве когда забудешь эти слова?
— Якши, — произнес я. Хорошо, значит.
Ваха сунул мне в руку бутылку виноградной водки.
— Пригодится, — сказал он, повернулся и ушел.
Улан-якши, подумал я. Дескать, молодец, парень, — знает, что в дорогу человеку дать. С чачей, дескать, и в аду не пропадешь. Красное вино пьют для аппетита, а водку для того, чтобы успокоить свою душу. Выпьешь — и полегчает на сердце.
Мы уехали. Возвратившись в часть, я взял себе в помощники одного из санинструкторов, и мы отправились в медсанбат. Мы ехали, а дождь все лил и лил. Было мерзко на душе, не оставляло смутное чувство вины, будто это из-за меня погибал Керим, будто я один в этом мире был виноват в том, что идут эти проклятые войны, гибнут люди. Я старался оправдать себя, но не мог. Казалось, что на мне лежит проклятие, что я приношу людям только беды, что и войны-то идут только потому, что я не пытаюсь препятствовать им. Я, я виноват во всем! — кричало все во мне. Я, и только я!
В медсанбате все было по-прежнему. Днем и ночью туда поступали раненые, и медперсонал, не зная ни сна ни отдыха, боролся за жизни людей.
— Что с мальчишкой? — первым увидев нас, спросил меня майор Плетнев.
— На мине подорвался. Раны вроде бы стали заживать, а тут вдруг сепсис… — отвечаю ему.
— Плохо дело, — сказал Роман Николаевич.
— Хуже некуда! — усмехнулся я. — Знаешь, что сказали мне на прощание родственники этого парня? Головой за него отвечаешь. Так что сам понимаешь… Эти горцы зря слова на ветер не бросают.
— Что, боишься? — улыбнулся Плетнев.
Я замотал головой.
— Да кто сейчас чего боится? — сказал я. — Мне просто мальчишку жалко. Спасать его надо.
Керима унесли готовить к операции. Тут же заработал бензогенератор, и в операционной зажегся свет.
— Зря генератор не гоняем — экономим бензин, — сказал мне Плетнев. — Включаем только тогда, когда привозят раненых.
Что я мог сказать на это? Не армия, а какая-то первобытная община, подумал я. А мы еще чего-то там воображаем из себя! Ду-ра-ки! Ну кто ж при лучинах решает глобальные проблемы?
Мальчишка и впрямь был плох. В этом убедился не только Плетнев, но и остальные хирурги, которые собрались в операционной, чтобы осмотреть беднягу.