Страница 48 из 63
— Я не люблю войну, — сказала она.
— И я не люблю…
— Правда? — будто бы не поверила она. — Но почему? Ведь все ваши любят воевать.
— Не все, — сказал я. — Но есть приказ…
— Какой? — не поняла она.
— Воевать.
Она кивнула. И вдруг:
— Аллах не велит убивать!
— Я это знаю, — сказал я. — Но те, кто этого не знает, убивают.
— Ты кунак, — сказала она.
— Да, кунак, — согласился я. — Я люблю людей и не люблю убивать.
— Ты хороший, — сказала она. — Ты добрый и хороший.
Я оторвался от работы и посмотрел на Зазу. Она присела рядом со мной на табурет и теперь внимательно и с любопытством рассматривала меня. Мне показалось, что в глазах ее я увидел не детское любопытство.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
Она будто бы прочла мои мысли и отвела глаза.
— Шестнадцать, — тихо произнесла Заза. — В мае будет уже семнадцать.
— Уже! — передразнил я ее. — Эх, мне бы твои годы…
Она снова перевела на меня свой взгляд. Уловив в моих глазах иронию, произнесла:
— Между прочим, у нас на Кавказе люди взрослеют быстрее.
— Знаю, знаю. Здесь, как на Крайнем Севере, — год за два, а то и за три, — сказал я. — Но ты все равно еще ребенок.
— Я не ребенок! — надула она свои полные, цвета спелой вишни губы.
— Да как же не ребенок, если ты еще несовершеннолетняя? Ребенок, — подтрунивал я над девчонкой.
Ее лицо стало пунцовым от возмущения.
— Ты неверно говоришь, — сказала она все с тем же легким кавказским акцентом. — Уже многие мои подруги замужем, и дети у них есть.
— А где их мужья? — спросил я.
— Там, в горах, — кивнула она в сторону окна и вздохнула. — Сейчас все мужчины воюют. Только старики да больные дома сидят.
— Но ведь я в вашем доме видел и молодых мужчин. Почему они не в горах? — спросил я.
Она вначале не хотела отвечать, но потом все-таки, видя во мне кунака, сказала по секрету:
— Мужчины часто спускаются с гор, чтобы семьи проведать. А сейчас посевная — нужно хлеб сеять.
Я кивнул, дескать, понимаю.
Наши теплые отношения продолжали укрепляться. Чувствовалось, что она верила мне, и я был благодарен ей за это. В свою очередь, я стремился всем своим поведением, всем своим видом показать, что и она, и ее народ мне очень симпатичны и что я хочу быть для них кунаком.
— Ты кунак, — говорила она.
— Кунак, — отвечал я. — Если бы я не был кунаком, разве бы я пришел к вам?
Я еще какое-то время колдовал над Керимом, а когда понял, что больше того, что я сделал, сделать не смогу, встал и произнес:
— Все. Моя работа закончена.
После этих слов комнату, где мы находились, стали заполнять люди. Видимо, все это время, пока я возился с мальчиком, они чутко прислушивались к тому, что творилось в соседней комнате, и когда поняли, что операция закончилась, поспешили к раненому.
Потом Хасан пригласил меня в столовую — большую комнату, где уже был накрыт обеденный стол. Я стал отказываться, но Хасан сказал, что таков горский адат, то есть обычай, и что без угощения они меня не отпустят.
— Хасан, ну пойми же — меня ждут в части, — пробовал я убедить его, но в ответ звучало только «йок» да «йок», то есть нет.
Со стола соблазнительно глядел на меня кумган — высокий медный кувшин с носиком и крышкой, доверху наполненный чихирем. Мне приходилось и раньше пить это молодое вино, и оно мне нравилось.
— А почему другие не садятся? — спросил я Хасана, недовольный перспективой харчевать в одиночестве.
Хасан сказал людям что-то по-чеченски, после чего находившиеся рядом мужчины стали рассаживаться за столом, а женщины тут же принялись ухаживать за нами. Из пышущей жаром большой кастрюли, больше похожей на казан, каждому с верхом наложили в тарелку пильгиши, налили в граненые стаканы чихиря.
— Выпьем за гостя, — сказал Хасан и поднял стакан.
Мы выпили. Хасан разделил хинкал на несколько частей и одну из них подал мне. Я закусил вино лепешкой, потом принялся за пельмени. Они были только что с пылу с жару и обжигали рот. Я сильно проголодался, потому не стал ждать, пока пильгиши остынут, и с мученическим наслаждением проглатывал их один за другим.
Потом мы снова выпили; и снова мы ели, и снова пили. И все это мы проделывали молча. Ну о чем говорить чеченцам с врагом? А я и был для них враг, лишь волей случая оказавшийся с ними за одним столом. А на Кавказе гостей уважают и не причиняют им зла. Другое дело, когда ты окажешься за дверями гостеприимного дома.
Но со мной ничего не случилось и тогда, когда я оказался вне этих стен. На прощание родня Керима в знак благодарности преподнесла мне в качестве пешкеша, то есть подарка, красивый нож с наборной ручкой.
— Завтра я проведаю мальчика, — сказал я вышедшим провожать меня родственникам раненого.
— Якши, — закивали они головами.
Я уже собирался поставить ногу в стремя — Хасан и слушать не хотел, когда я сказал ему, что дойду пешком, и подвел ко мне свою чалую, — как вдруг в аул вихрем влетел санитарный «уазик» и, подняв невероятную пыль, помчался в нашу сторону. Это был Савельев. Потом он говорил, что сильно волновался за меня и, когда я стал задерживаться, решил ехать за мной. Он и довез меня до лагеря.
XXXVI
На следующий день, как только закончилось совещание у командира полка, я сел в санитарную машину и поехал в аул. Меня уже ждали.
— Селям-алейкум, — сдержанно поздоровались со мной.
Хасана среди встречавших меня не было — он был со своим стадом на лугах. Вместо него всем распоряжался молодой чеченец по имени Ваха.
— Это мой старший брат, — с гордостью сказала мне Заза, когда мы остались одни рядом с раненым мальчишкой.
Она и на этот раз вызвалась помогать мне, и я согласился, потому что она была хорошей помощницей.
— Он тоже воюет в горах? — спросил я ее, имея в виду Ваху.
Она вздохнула, и я понял, что он один из тех, кто ежедневно убивают нашего брата.
Кериму чуток полегчало, и он стал открывать глаза. Но лицо его по-прежнему оставалось бледным, и он был очень слаб. Видимо, мальчишка и впрямь потерял много крови, подумал я. Его бы в госпиталь, на худой конец, в медсанбат, но кто его отпустит? Накануне я попытался уговорить родственников, чтобы они позволили мне увезти его с собой, но те и слушать меня не хотели. Здесь лечи, сказали. Там, у вас, дескать, он умрет. Не доверяют русским, считают, что за нами глаз да глаз нужен. Ну да бог с ними, пусть думают, что хотят. Когда-нибудь они поймут, что дело здесь не в русских. У нас на этот счет существует хорошая пословица: бояре дерутся, а у холопов чубы трещат. Вот она и вся суть.
Я снял с мальчика старые бинты и осмотрел раны. Царапины на его теле, покрывшись коркой, уже начали заживать, да и изувеченное плечо его меня не сильно тревожило — тревожила голень. Рана на ней гноилась и не думала заживать. Я почистил ее и сделал перевязку с антисептическим раствором. Мазевую повязку я посчитал преждевременной — пусть, решил, вначале абсцесс спадет, тогда уже можно будет и самую вонючую на свете мазь Вишневского наложить.
Пока я возился с Керимом, его сестра внимательно следила за моими действиями.
— Я тоже хочу доктором стать, — неожиданно произнесла она.
Я глянул на нее и увидел, как горели ее глаза. По всему было видно, что ей нравилось все, чем я занимался.
— Это хорошо, — сказал я ей. — Тогда нужно поступать в медицинский.
Она вздохнула.
— Да кто сейчас учится? Грозный, говорят, весь в руинах — какие институты?
— Кроме Грозного есть другие города, — сказал я.
— Есть, — согласно кивнула Заза. — Но я не окончила школу…
— Почему? — спросил я.
— У нас уже давно никто не учится, — сказала она. — А кто меня без аттестата возьмет в институт?
— Надо доучиться, — сказал я.
Она усмехнулась, дескать, о чем вы говорите.
— Надо, надо, — повторил я. — Если бы у меня была возможность, я бы помог тебе. Но у меня ее нет. И дома у меня нет, и родственников, которые бы позаботились о тебе. Да и кто ж меня с войны отпустит?