Страница 24 из 63
Когда мы подошли к гостинице, я испытал некоторое чувство тревоги. Я быстро сообразил, в чем тут дело: в российском человеке с детства сидит этот генетический страх перед казенными учреждениями. Такое состояние порой испытываешь, когда входишь в бухгалтерию, чтобы получить свои кровные, в ресторан, чтобы поесть и повеселиться, в конце концов, в гостиницу. Все это от того, что мы привыкли ждать окрика, оскорбления, запрета. Нас всю жизнь куда-то не пускали, что-то нам запрещали делать, ругали и унижали. Такое откладывается в сознании, это меняет нашу психику. Я всегда считал себя человеком незакомплексованным и достаточно смелым, но и я робел на казенных порогах. Мне всегда казалось, что вот сейчас я столкнусь лицом к лицу с некой ретивой дамой или старым бюрократом, и они испортят мне настроение. К моему счастью, ничего подобного в тот вечер не произошло. Швейцар, усатый дядька в форменном одеянии с золотыми галунами на рукавах и лампасами, лишь сонно зевнул и искоса взглянул на нас. Видимо, его совершенно не удивил ни наш поздний приход, ни то, что люди шли откровенно веселиться. Мне не приходилось раньше бывать в кавказских гостиницах, тем более заявляться туда ночью в сопровождении дам, поэтому я не мог сказать, существовали ли здесь когда-либо какие-то запреты. Но вот свои гостиницы я знал прекрасно. Какой там даму — друга трудно было провести в номер. Такой шум дежурные поднимут — впору застрелиться. Конечно, были исключения. Все зависело от характера тетушки, дежурившей на этаже, а чаще от твоей сообразительности. Тетушки эти любили деньги и подарочки.
Сегодня этого уже в гостиницах нет. Рынок внес свои коррективы и в гостиничную жизнь. Сейчас приходи хоть с чертом — и тебя пропустят. Лишь бы были деньги. Дошло до того, что даже проститутки свободно ходят ночью по гостиничным коридорам и предлагают свои услуги. При этом их никто не гонит прочь. А когда-то я не смог пройти ночью в номер своей родной жены Лидуси. Она тогда была в длительной командировке в Москве. Я сильно соскучился и сделал все, чтобы увидеть ее. С командировочным удостоверением в кармане я отправился в столицу. Летел как на крыльях. Не часы — минуты считал до нашей встречи. Приехал ночью, разыскал нужную мне гостиницу, а меня в нее не пускают. На улице мороз, снег идет, а дежурным все равно. Я их и так умолял, и эдак, говорил, что у меня всего лишь ночь в запасе, потому что утром я уже должен отправиться домой, но на меня не обращали внимания. И только когда я показал в окно четвертной, администраторша открыла мне дверь. Считай, все командировочные этой чертовой бабе отдал. Потом пришлось немного поголодать, но да ведь разве я мог не повидать Лидусю?
Это был двухместный, достаточно скромно обставленный номер. Небольшая прихожая с встроенным платяным шкафом, ванная комната, совмещенная с санузлом, спальня, она же гостиная. Невеликий столик у окна, две деревянные кровати вдоль стен. Мои друзья экономили. Решили, что для троих им подойдет и двухместный номер. Женщины сразу заявили, что лягут вместе. Но Харевич думал по-другому: кровати только для девчонок, сам же он что-нибудь придумает. В конце концов, в номере есть четыре стула — чем не лежак? Опыт в этом деле у него есть: ему, военному человеку, разве что на потолке еще не приходилось спать. Начали с того, что раскупорили бутылку «Киндзмараули» и наполнили стаканы. Правда, штопора не было и пробку пришлось с помощью ножа загонять внутрь. Этим занимался я — для меня, любителя сухих вин, это была не проблема.
Мы выпили. Теперь мы пили за то, чтобы никогда не возвращаться на войну. Мы знали, что нам все равно придется вернуться, но мы не хотели этого.
— Я не хочу на войну, — сказала Леля. Слезы текли по ее щекам, и она была сейчас похожа на маленького ребенка.
— Успокойся, девочка, успокойся, — погладил ее по голове Харевич. Он почти что годился медсестрам в отцы и относился к ним по-отцовски. Он сказал:
— И зачем это женщин берут на войну? Тут и мужикам-то страшно порой бывает.
— Мы сами так пожелали, — сказала Илона. Ей тоже хотелось плакать, но она держалась.
— Вот и дурочки, — вздохнул Марк Львович. — Сидели бы сейчас дома и в ус не дули.
— У женщин нет усов! — вытирая слезы рукавом, воскликнула Леля и засмеялась. А я подумал: как переменчиво бывает наше внутреннее состояние. Мгновение назад нам было плохо и у нас от боли разрывалось сердце, но вот кто-то показал нам палец, мы расхохотались, и боль отступила. Сложное это все-таки существо — человек.
— Если бы у бабушки были усы, она была бы дедушкой, — сказал Харевич и тоже засмеялся.
Я откупорил новую бутылку, наполнил стаканы, и мы снова выпили.
— Хорошее вино, — сказала Илона.
— Да, хорошее, — согласился я. — На Кавказе не может быть плохих вин, здесь строго за этим следят. А вот в Россию часто везут подделки. У нас в военном городке продавали «Киндзмараули» — пить невозможно. И «Хванчкара» такая же — не вино, а вода подкрашенная. А люди пьют и думают, что так и надо.
— Сейчас повсюду одни подделки, — пробурчал Харевич. Лицо у него усталое, но счастливое. Ему, как и всем, хорошо вдали от войны.
Леля кивает в знак согласия.
— Верно, подделки, — говорит она. — И колбаса поддельная, и шмотки, и чувства. Настоящую любовь днем с огнем не сыщешь. Вы посмотрите: даже при вступлении в брак сейчас заключают контракт. «Мы, нижеподписавшиеся, вступая в брак, заключаем это соглашение и обязуемся, что в случае развода мы все шмотки свои разделим поровну…» Там, конечно, по-другому все звучит, но смысл тот же. Ну не смех ли?
— Да, дожили, — говорит Харевич. — Знаете, мне кажется, я открыл причину возникновения рака…
Мы недоуменно смотрим на подполковника. При чем, дескать, здесь рак?
— Да-да, именно, — говорит он. — А причина простая: потеря настоящих чувств.
— А я думаю, что к этому следует еще прибавить неразделенную любовь и угнетенное состояние души, — произносит Илона.
— Гениально! — восклицает Леля. — А мы, дураки, ищем какие-то лекарства от рака.
— А разве вы не знали, что самое простое решение всегда гениально? — подхватываю я.
Харевич начинает внимательно рассматривать на свет стакан, в котором живым рубином переливается вино.
— Гений, гениальность, гениально… — задумчиво произносит он. — Вот мы часто восхищаемся русским гением, убеждаем друг друга, что, дескать, как много талантов на Русской земле, но почему-то при этом забываем, сколько в России всякой грязи, сколько духовных рабов, воинствующих невежд. А их больше! И именно они мешают жить гениям и талантам. Да и просто нормальным людям. Вот и война — это затея злодеев и невежд. А мы расхлебываем. И самое страшное, что мы позволяем подлецам развязывать войны. Вот и начало этой войны прозевали. А ведь с чего-то все началось, где-то возникла эта вспышка, с которой пошло пламя. Знаете… — Харевич вдруг замолкает, достает из кармана брюк носовой платок и начинает промокать им вспотевший лоб. — Знаете, когда я понял, что мир сошел с ума? Нет, я не видел, как упала на Хиросиму атомная бомба, но я видел, как лежал в гробу мой товарищ Саша Огневский. Он был прекрасным хирургом, мы с ним дружили с незапамятных времен. Его в Грозном снайпер подстрелил. Он тогда только что закончил делать сложную операцию подорвавшемуся на мине чеченскому малышу, вышел из палатки подышать — и тут бац! Я смотрел на него и думал: это не он в гробу лежит, это я там лежу. И мне стало страшно. И я понял, что мир — это «палата номер шесть». Помните, у Чехова?
Он замолчал, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Мысли о смерти всегда навевают на людей ужас или скуку. Что касается меня, то я вдруг представил, как буду выглядеть в гробу, если меня убьют. Подумав об этом, я вздрогнул. Нет, я не смерти боялся — просто я всегда стеснялся быть объектом человеческого внимания. Когда-то я даже сказал бывшей своей жене, чтобы она, коли я вдруг скоропостижно скончаюсь, похоронила меня тихо и незаметно. И чтобы ни одной души, кроме нее, при этом не было. Иначе, сказал, разозлюсь и буду каждую ночь являться ей во сне.