Партизанская быль

— Почему нас до срока. — начал было Горнащенко, но я его оборвал:

— Узнаешь. Не спеши.

Как только явился разводящий с людьми, я приказал Горнащенко сдать пост и получить десять суток ареста. Предупредил, что за повторение подобного случая могу и расстрелять. Не сильно догадливый командир заставы продолжал разыгрывать простачка. Стал оправдываться в том, что слишком близко подпустил нас к посту без окрика. Но когда Кукушкин, передавая пулемет, обнаружил портсигар, Горнащенко осекся.

Не только он — все разом поняли, в какое попали положение. Языки развязались. Люди стали ссориться, особенно ругали Жмурко. Картина раскрывалась полностью, никто уже не таился.

Как я и думал, Горнащенко разрешил ребятам поочередно спать. Разделил людей на две очереди. Первая дежурит, вторая спит. Потом меняются. Все предусмотрено, кроме того, что одно нарушение всегда влечет за собой другое. Те, что должны были бодрствовать, тоже решили разделиться на две партии, и оставшиеся опять продолжали деление. Кончилось тем, что пост охранял один человек — Жмурко.

Но одному скучно. Жмурко топал по просеке туда и обратно, даже ноги заболели. Чтобы отдохнуть немного, он прислонился к березе. Воцарившийся на заставе сон одолел и его.

Сменив заставу, я вернулся в лагерь. Уже рассветало. Теперь можно и мне поспать! Но только закрыл глаза-выстрелы.

Автомат, другой, потом пулеметные очереди. Даже Чернуха проснулся.

Пулемет работал на перекрестке центральной просеки, откуда только что мы пришли с Черноусом и арестованными бойцами.

Признаться, я и сам не ожидал, чтобы здесь в это время оказались немцы. Я уже не шел, а мчался к этой незадачливой заставе, где только что было слишком тихо, а теперь стало чересчур шумно. Чернухе велел послать туда людей.

Вопреки моему убеждению и убеждению бойцов, люди Логутенко били именно по гитлеровцам. В утреннем полумраке на заставу напоролась идущая впереди колонны группа: она, вероятно, проверяла безопасность дороги.

У Логутенко уже двое раненых. С подоспевшим из лагеря подкреплением бой окончили довольно скоро. Уже показавшаяся было колонна повернула вспять, часть солдат бежала, рассеиваясь по лесу, и нам удалось захватить пленных. На этот раз они представляли особый интерес.

Наш переводчик поговорил с ними, и все выяснилось.

Накануне со станции Узруй к нам перешли девять станционных рабочих. Новгород-северский комендант Пауль Пальм на этом основании решил, что партизаны готовят налет на станцию. Он дал приказ срочно перебросить на оборону в Узруй воинскую часть. Разведка этой части и наткнулась на нашу заставу.

Если бы разведка противника увидела спящих партизан и тихо сняла наш пост, гитлеровцы, конечно, не отказались бы от случая разгромить лагерь.

Все оказалось куда серьезнее, чем можно было думать по началу. Мы с комиссаром решили привлечь к разбору этого случая внимание всех бойцов.

В тот же день мы собрали отряд, и виновные предстали перед судом товарищей.

Горнащенко и его ребята молчали. Они выслушали много суровых слов от своих соратников. Вспомнили и Чапаева и заснувшую охрану его отряда. — Что тогда случилось? Ведь самое имя Чапаева должно было стать нам постоянным напоминанием о преступлении его охраны! — говорили бойцы. — А вы что чуть не сделали с щами? — спрашивали они у склонивших головы ротозеев.

Душу из них вынули разговором, но обсуждение обсуждением — мне после него надо было вынести приговор. Я ушел шагов за тридцать от собрания, посовещался с комиссаром. Мы говорили шепотом минуты три. И все это время народ молчал в томительном ожидании.

Командир заставы Горнащенко заслуживал расстрела. Об этом я и сказал, когда вышел к бойцам.

— Горнащенко Тимофею Ильичу высшую меру наказания, расстрел, заменить, учитывая его прошлые подвиги и долгую беспорочную службу в отряде, снятием представления к ордену Боевого Красного Знамени, лишением права на ношение партизанской ленточки сроком на один месяц.

Всех бойцов заставы — на десять суток гауптвахты.

Вздох облегчения пронесся по рядам партизан.

Через десять дней я поговорил с виновниками уже по-иному. Привел им в пример других бойцов, которые не поддались сну. И припомнил, сколько фокусов сам проделывал, когда стоял на посту. Чего только бывало не придумаешь? И табак нюхал, и стихи читал, и анекдоты вспоминал, старался думать о чем-нибудь смешном, чтобы развеселить душу.

С интересом слушали мой рассказ, иногда вызывавший смех, а иногда — серьезные вопросы, другие бойцы, среди которых находился и парень, спросивший меня в памятную ночь, отчего я не сплю.

И уже через несколько дней я случайно услышал, как этот товарищ с видом знатока перечислял перед группой товарищей «двадцать пять способов не спать». Затем он с сочувствием добавил:

— Вот с тех пор, как наш командир все эти способы применил, с ним и сделалась бессонница.

Я посмеялся про себя (если бы он знал, как мне тогда хотелось спать!) и не стал опровергать: пусть бойцы думают, что их командиру всегда не спится!

Снова вместе

Второго июля из штаба соединения от Николая Никитича Попудренко пришли связные. Командир группы Ракута рассказал, что на переходе из Елинского леса в Белоруссию соединение разбило противника в Тупичеве и Добрянке, а возле Днепра было окружено большими танковыми подразделениями. Два дня длился жестокий бой, и пришлось отказаться от форсирования реки — уйти на передышку в Злынковские и Новозыбковские леса.

Я передал товарищу Ракуте свой полный отчет о работе и просил у Попудренко в помощь два-три отряда, чтобы разбить немцев в Семеновке, так как своими силами мы сделать этого не могли. Если же удалось бы как следует ударить по семеновской группировке, у нас образовался бы просторный партизанский край.

Ракута ушел, а я начал со дня на день ожидать вестей из соединения.

Девятого июля вернулись наши разведчики из-под Новозыбкова и рассказали, что слышали очень тяжелые вести: будто в Новозыбковских лесах соединение окружено двумя вражескими дивизиями и при прорыве погиб Попудренко. Я не поверил:

— Ну. — сказал я ребятам. — Набрались слухов из агентства «одна гражданка говорила». Окружение, конечно, может и есть, но насчет Попудренко. Его уже не раз хоронили.

— Немецкая пропаганда! — поддержал меня комиссар Чернуха. — Это их давнее желание, отсюда и разговоры идут.

Однако блокада — дело тяжелое, и новость нас встревожила. Я мысленно утешался тем, что не из одного такого мешка мы вылезали и сам же Попудренко нас выводил. А все же запало в душу сомнение и не шло из головы маленькое, вредное слово «неужели?..»

Совершенно независимо от моего желания, по самым различным поводам, все время мне вспоминался Николаи Никитич.

То мне казалось, что Коновалов расхохотался точно такими раскатами, как Попудренко, то вдруг при взгляде на какого-то мохнатого жеребчика он представится мне похожим на того, что был под Николаем Никитичем, когда я впервые принимал участие в бою под его командованием. Мне вспоминался этот бой, и мельница, и фигура командира, и зычный его голос, и лихая посадка. То в разговоре с нашей связной — молодой матерью, державшей на руках ребенка, мне слышались ласковые слова Николая Никитича, его нежное обращение к трехмесячному партизанскому сынку — «Листочку». То, отправляя разведчиков на задание, я думал, какими словами меня в таких случаях напутствовал Попудренко.

И чем больше мне вспоминался наш храбрый, чуткий и умный командир, тем чаще я повторял себе, что не верю, не хочу верить в его гибель.

Но прошло еще два дня, и в лагерь приехали на нескольких подводах люди из соединения.

Теперь уже не верить было нельзя. Ничто в принесенных нашими разведчиками сведениях не было преувеличено. Три дивизии врага закрыли выходы из Злынковского леса. Когда пятого июля были сделаны попытки прорваться, гитлеровцы встретили партизан таким артиллерийским и пулеметным огнем, что наши были вынуждены вернуться обратно. В ту же ночь командование приняло решение: оставить весь обоз, боеприпасы взять на себя и вырваться не дорогой, а напрямик по лесу и полю.