Партизанская быль

Едва оккупантам удалось под угрозой отправки в лагерь собрать в Александровке несколько мужчин и нацепить им белые повязки полиции, как все разбежались. Назначенный старшим Иван Максимихин вместе со своими двенадцатью подчиненными прямо в повязках ушел к нам в лес. Фашисты было сместили Кожуха с поста начальника полиции, но так как другого взять было неоткуда, вернули обратно.

При новом наборе мобилизовали в полицию и нашего связного Мишу Кожуха. Шестнадцатилетний парень тяжело переживал это и волновался, слезно просил разрешения прийти в отряд. Мы ему отказали, велели служить в расчете на то, что его близость к вражеской среде может принести нам пользу. Миша скоро успокоился. По ходу дела он познакомился с солдатами и офицерами венгерского батальона. Сдружился с неким лейтенантом Зваричем, и мы стали получать систематически информацию о расположении немецких гарнизонов в нашем районе и еще кое о чем.

Однако староста непременно хотел выслужиться. Ему удалось выследить шестерых коммунистов, тайно проживавших в Александровке. Всех шестерых он выдал гестапо. Их расстреляли. Пострадали и скрывавшие этих людей семьи.

Решением командования нашего отряда староста — предатель был приговорен к смертной казни.

Привести этот приговор в исполнение оказалось не просто. Староста боялся народа, всего остерегался, редко его можно было встретить в вечерние часы. Мы взяли на строгий, чуть ли не хронометрический учет его распорядок дня. Ничего не получалось. Он беспрестанно вращался в самой гуще фашистов.

Но вот выдался денек, когда наш связной лично услышал приказание, данное гитлеровцами старосте: выйти на поля, проверить, как идут прополочные работы. Связной рассказывал, что поручение старосте не пришлось по вкусу: он попросил у своих хозяев, чтобы дали охрану! Но какой гитлеровцам был смысл выделять своих людей для сопровождения этого старого черта? И оккупанты просто посмеялись над своим прислужником — дали ему свисток. Если мол что не так — свистни!

Итак, следовало старосту, вместе с его свистком, взять среди бела дня в поле.

Эта небольшая, но ответственная операция была поручена Василию Андреевичу Кожуху, Григорию Гулаку, Зибницкому и Ременцу.

Поля Александровки на подходах к лесу окружены кудрявым дубовым кустарником. Ночью наши заползли туда и схоронились среди пышных ветвей молодой поросли. Целый день нещадно пекло солнце. В нескольких шагах от партизан работали люди. Но староста в этот день не появился.

Па следующую ночь четверо товарищей вышли снова, снова просидели в кустарнике, а староста опять не пришел.

И вот, наконец, на третий день, уже после часа дня, когда крестьяне успели пополдничать, на поле загремела телега. На ней ехал приговоренный к смерти предатель.

Солнце пекло немилосердно. Староста ежеминутно утирал пот, ливший с его лысой головы. Молча ехал ненавистный всем старик по междурядью свеклы. Работавшие женщины разгибались и тоже молча плевали в его сторону. Он не решился сделать им пи одного замечания. Конечно, будь с ним охрана, он вел бы себя по-другому. Но свисток ему помочь не мог!

Вот староста подъехал к краю поля. Тут он стал с нервной торопливостью поворачивать свою лошадь, пугливо озираясь по сторонам. И не зря озирался: ветви кустарника раздвинулись, и наш партизан Григорий Гулак в упор посмотрел на старика. Тот задрожал и перекрестился.

— Не крестись, пан староста. Бог правду видит! — сказал Гулак.

Старик хотел крикнуть, но закашлялся.

Шум поднимать было нельзя: по ближней дороге то и дело проезжали немецкие машины, проходили солдаты. Гулак очень спокойно протянул старосте фляжку с водой и тихо спросил:

Что с вами, земляк? Подавились, что ли? Кашляйте потише, вам невыгодно шуметь. Зачем нам привлекать внимание немцев? Получится неудобно: скажут — пан староста потихоньку встречается с партизанами. А за это расстреливают.

Предатель совсем растерялся, не мог вымолвить ни слова. А Гулак также тихо и спокойно предложил ему слезть с подводы: «Нам надо поговорить с удобством, не навлекать на себя внимания. Вам же хуже, если шум получится.» — объяснял партизан.

Хитрый старик обернулся: кругом в поле работали люди, которые ненавидели его. Помощи ждать неоткуда. Лишь по дороге, метрах в шестистах, время от времени проезжали немецкие машины. Если даже удастся привлечь внимание, вряд ли ему успеют прийти на помощь. — И староста решил сделать вид, что он согласен поговорить с партизанами; впрочем, другого выхода ему не оставалось: чуял, что если поднимет тревогу, то ему уже не видать, чем она окончится.

Старосту окружили и связали. А вечером доставили в лагерь. После допроса, на котором старый предатель дал весьма важные сведения, приговор привели в исполнение.

Оккупационные власти в 1943 году уже не удивлялись, когда старосты пропадали, просто искали новых.

Через три дня старостой Александровки назначили помощника казненного — Лупана.

Этот пожилой человек, в прошлом только тем и известный, что, будучи казначеем церковного прихода, пропил деньги верующих, страшно испугался назначения. Но комендант не Советовался с ним, согласия его не спрашивал.

Александровны ожидали от Лупана разного. Пока он ходил в помощниках старосты — никому не вредил. Но теперь из страха перед гестапо мог натворить дел. Как он покажет себя? «Какая сила над ним власть возьмет, той и поклонится» — к этому сводилось мнение большинства его односельчан. Нам же было чрезвычайно важно иметь старосту на своей стороне, и вот почему.

Если раньше, в первый год войны, оккупанты пробовали создать видимость выборности старост, чтобы иметь в них «представителей народа», проводить через них свои «новые порядки», распространять влияние на народ, то нынче оккупанты с этой иллюзией уже распрощались. Старост просто назначали.

Тем не менее старосты оставались людьми весьма сведущими о силах и планах оккупантов, конечно, в пределах своего района. Староста знал о предстоящих продовольственных поборах, о мобилизации населения на работу или на отправку в Германию. Он также знал, какие меры наказания будут применены к отклоняющимся от исполнения этих приказов.

От старосты во многом зависело, как жители воспримут то или иное указание оккупационных властей, и население должно было считаться с тем, смотрел ли он сквозь пальцы на нарушения «нового порядка» или строго спрашивал за них.

Наш подпольный обком партии учил своих людей, что партизанам надо постоянно держать старост под своим наблюдением, а желательно и под влиянием.

Мало того, что староста имел возможность заранее предупредить о мобилизации и поборах и таким образом мы могли срывать исполнение немецких приказов. Но староста мог еще и связать нас с большим количеством людей, а это в сорок третьем году было особенно важно.

Линия фронта приближалась. Надо было подумать о людском пополнении, которое получит Красная Армия, как только освободит область. У кого, как не у нас, спросят: что за люди оставались здесь, в тылу? Можно ли им доверять? Как вели себя при фашистах?

Мы не могли принять всех, желающих вступать в партизанские отряды: не хватало оружия, продовольствия, да и не было нужды бесконечно растить партизанскую армию. Вместе с тем работать с людьми, готовить их к продолжению борьбы было нашей прямой обязанностью, указанной подпольным обкомом.

Вот почему наладить правильные отношения со старостами было для нас теперь важнее, чем когда-либо. Для успеха организационно-политических задач иной бой теперь оказывался менее важен, чем подчинение своему влиянию старосты крупного населенного пункта.

Именно таким пунктом и было для нас село Александровка. Помимо большого количества населения, интерес представляло и то, что село расположено вблизи железной и грунтовой дорог, которые мы были обязаны держать под своим контролем.

Казнь предыдущего старосты в Александровке была не только актом возмездия, но и организационной необходимостью, вытекающей из наших политических задач. Теперь же нам было очень важно, как поведет себя вновь назначенный староста.