Партизанская быль

Переданный нам народом мед мы доставили в лагерь благополучно.

Листочек

Это было еще ранней весенней порой, когда только начали распускаться молодые листочки: у медицинской сестры Маруси Товстенко и нашего лучшего подрывника Григория Балицкого родился сын. Партизаны прозвали маленького «Листочек».

Каждому ясно, что для партизанской жизни новорожденный младенец — существо очень неподходящее. Но ему самому не было до этого никакого дела. На свежем лесном воздухе мальчик рос, поправлялся и радовал не только своих родителей, но всех, кому доводилось взглянуть на него. Да и как было не порадоваться на будущего советского человека, появившегося на свет в тяжелый для Родины час? Нам думалось, что вырастет этот мальчик для светлого будущего и станет потом гордиться местом своею рождения.

— Так и будет писать в анкетах! — смеялись партизаны, — год рождения — 1942, место — лагерь партизанского соединения на Черниговщине!

Согласно законам об охране материнства и младенчества медицинскую сестру Марусю старались перевести на облегченный труд. Но полностью создать ей нужные условия при всем желании никто не мог. Это было не в нашей власти и даже не во власти наших командиров.

Жизнь в ту пору была такова, что и некоторым взрослым не под силу, а Листочку и горя мало. Выстрелов он не боялся. Гром или артиллерийская канонада его тоже не смущали. На руках у матери ему нипочем все переходы: этот отважный путешественник уже переменил больше мест жительства, чем было ему отроду месяцев.

Листочек был веселым, приветливым мальчиком. Страшные, обросшие бородами люди подходили к нему — он никого не дичился. Схватит за бороду и смеется.

Помню, как-то после большого перехода мы остановились на дневку в кудрявом, смешанном лесу. Утро было чудесное. По небу плыли легкие белые облака. Солнце проникало сквозь густые ветви деревьев и играло на зеленой траве тысячами бликов. И на этой же травке играл веселый и светлый, как солнечный зайчик, партизанский сынок.

Маруся стелила ему отцову шинель, и малыш ползал по ней на воле. Полежит на животике, потом обопрется вытянутыми ручками, подымет головку и словно радуется: «Вон мол как я уже умею!» Видно, и сам доволен, и люди вокруг любуются его беспечной мордашкой. Глаза у него были большие и ясные — светлосерого цвета да с такой младенческой хитрецой — будто все понимает, но говорить пока воздерживается.

Правду говоря, такого малышку не у каждой матери встретишь. В свободные солнечные минутки нашей жизни около Листочка собирался народ. Партизаны приносили гостинцы, самодельные игрушки.

Но бывали и другие дни. Особенно мне помнятся два очень тяжелых перехода через болото. В первый раз мы уходили из Рейментаровского района. У нас остался единственный путь, который не привлек бы внимания карателей, окружавших отряд. Путь лежал по глубокой и вязкой топи, которую даже партизаны считали непроходимой: «там и заяц не пробежит, и лиса не пройдет!..»

Но Федоров грозно сдвинул брови и сказал только три коротких слова:

— Другого выхода нет!

И вот изучено болото, замечены все кочки, возвышенности и низины; заготовлены пуки хвороста. В штабе намечен маршрут.

Обоз брошен. Оставлен только необходимый груз вооружения, боеприпасов, продуктов. Ими навьючены лошади и люди. Для раненых сделаны носилки. Так тронулись в опасный путь.

Маруся на лошадь сесть не согласилась, понесла мальчика на руках. А проваливаться иногда приходилось выше пояса. Руки надо было иметь свободные — товарищи вытягивали друг друга, помогали веревками. Маруся же обвязала вокруг шеи концы шали, в которую был завернут Листочек. За спиной у нее был вещевой мешок. Через плечо — винтовка.

В полной тишине, в темноте люди оступались, проваливались в топкую трясину, вылезали. Трудно пришлось раненым. Несмотря на всю осторожность, носилки не раз приходилось опускать в грязь.

Перед рассветом выбрались из опасной трясины.

Редеющий туман лежал в долине. Болотные птицы кричали резкими, хриплыми, наводящими тоску голосами. Начали перекликаться перепелки. Плавно подул прохладный утренний ветер, и поплыл туман.

Партизанам и без ветра было не жарко. Люди сидели на возвышенном месте, многие по шею мокрые, и еле шевелили руками, очищая с себя грязь. В этот час я оказался недалеко от Маруси. Она кормила сына. Малыш промок, шаль была сырая, и он знобко дрожал, прижимаясь к теплой материнской груди.

Маруся, насупив брови, смотрела вдаль. То ли она вспомнила о прошлом, то ли испугалась будущего, но из глаз ее катились слезы. Мужа рядом не было — Балицкий ушел с головной колонной на расчистку дороги.

Прошло не более пятнадцати минут с тех пор, как люди присели отдохнуть, но наши командиры — Федоров и Попудренко уже поднимали народ в дальнейший путь. Оба мокрые выше пояса, они обходили бойцов, подбадривали: задерживаться было невозможно.

Попудренко заметил Марусины слезы. Он остановился и, положив молодой матери руку на плечо, сказал:

— Не горюй, дорогая! Все лучшее — впереди, и скоро наши дела пойдут веселее. Тужить не надо!

— Нет, нет, Николай Никитич! — ответила ему быстро Маруся. — Я ни о чем не тужу. Это просто так. От усталости. Да, вот сын, боюсь, как бы не простудился.

— Эх, какой славный лесной богатырь! — еще веселее сказал Попудренко. — Ишь, красавец мужчина! — Николай Никитич пригнулся и коснулся губами личика ребенка: — Чего ж ты зря пугаешься? — спросил он. — Никакого жара у него нет, я ведь эти дела очень знаю. У меня у самого двое!

Отзывчивый на ласку и приученный к ней, Листочек оставил на минутку свой завтрак, вытаращил на Попудренко глазенки и по обыкновению улыбнулся. За ним улыбнулась и Маруся, а Николай Никитич громко расхохотался:

— Какой он у тебя молодец! Настоящий партизан, смотри-ка! Ему и паек маловат, и холодно, а все же не дрейфит.

Люди, сидевшие неподалеку, рассмеялись, подошли к группе, в которой увидели заместителя командира. Все усталые, темные лица, словно лучом солнца, осветились улыбкой. Листочек опять принялся сосать, жадно вцепившись обеими ручонками в материнскую грудь. Смотреть со стороны на эту картину было и радостно и тяжело.

Между тем время привала кончилось. Раздалась команда на марш. Колонна двинулась.

Мы избавились от смертельной опасности, но и дальнейший путь был нелегок. По бездорожью, минуя населенные пункты, отряд шел к избранному месту. При первых лучах солнца мы прятались в лесах. Выходили с наступлением сумерек. Запасы продовольствия у нас давно оскудели. Нельзя было разжигать костры. Остатки крупы и муки приходилось есть просто размоченными в воде из луж.

Партизаны потуже затягивали ремни: конечно, желудку не прикажешь, и все-таки терпели. Терпела и Маруся. Один только Листочек ничего не желал знать. Молока у матери становилось все меньше. Малыш простудился. Хриплым голосом он плакал, требовал еды. Многие уступали Марусе часть от своей скудной доли поистине сухого пайка, — но это была слишком слабая поддержка.

Одно было счастье — солнце. Во время дневок Листочек хорошо прогревался под теплыми лучами, вскоре простуда у него прошла. Правда, аппетит от этого не сделался меньше. Партизаны, как могли, ободряли плачущую Марусю.

— Смотри, какой он у тебя закаленный! Заболел и опять в строю! Только аппетит у него для партизанской жизни не подходящий. — говорил Марусе какой-нибудь детина — косая сажень в плечах. — А ты, брат, погоди: проведут хлопцы хозяйственную операцию — все появится. Будет у нас картошечка и сальце в супе плавать. Но не зря говорят: соловья баснями не кормят. Если удалось заговорить зубы Марусе, то на мальчика никакое партизанское красноречие не действовало. Голодный ребенок плакал.

Наконец, наша разведка случайно поймала ночью на дороге в Чуровичи троих полицаев, ехавших из села после поборов с населения. Они были доставлены в лагерь. На возу мы обнаружили: живую овцу, горшок масла, ящик яиц, десять буханок хлеба, сало, мед.