Ночная диверсия

— Выпьемте, капитан!

Павел Сорокин оказался прав. Через несколько дней в лагерь прибыли автомашины с колючей проволокой и начались работы по ремонту проволочных ограждений.

Семену и Павлу повезло с первых же дней. Они вместе с полсотней пленных попали на внутренние работы. Однако думать, о побеге не приходилось. Участок, где они работали, был оцеплен густой сетью охраны. На вышках дежурили усиленные наряды пулеметчиков.

Надо было выждать. Не может быть, чтобы не представился случай, удобный момент. Работы медленно приближались к уборной второго барака. Обстановка складывалась благоприятная. Электрический ток отключили. Прожектора бьют светом так, что здание уборной отбрасывает большую косую тень почти до самого заграждения. А там дальше сразу же начинается густой кустарник. Время смены часовых известно точно. Самое лучшее — после двух часов ночи. Тогда в распоряжении беглецов больше трех часов времени до очередной смены, а за этот период можно уйти далеко.

Накануне побега Павел ночью тихо шептал Рубану на ухо:

— Семен, мне удалось достать молоток и кусачки, они припрятаны в уборной. Медлить amp;apos; больше нельзя. Через пару дней будет уже поздно.

— Правильно! Решаем — завтра ночью, не позже. Передай потихоньку остальным.

…Павел уже похрапывал, а Семен все никак не может уснуть.

Свобода! Свобода! Неужели она близка? Неужели совсем рядом? Как он о ней мечтал все эти долгие, страшные месяцы! Вернуться опять в строй, ощутить в руках тяжесть оружия, а рядом — крепкие плечи товарищей, идущих в бой. Вот тогда мы с вами поговорим другим языком, господа шульцы. Все припомним вам: и зловонный дым над крематорием, и «уборку», и страшный чан, и багровые кровавые рубцы на лицах заключенных. Все, все припомним! А Оля! Может быть, удастся разыскать ее? Как он мечтал об этом! Во всех, самых мельчайших деталях мечтал, даже такое придумал:

Кончилась война, он, Семен Рубан, вернувшись с работы, прилег с газетой на диван. На столе ярко горит настольная лампа. Перед Ольгой лежит большая стопка ученических тетрадей. Она проверяет их. Яркий свет золотит падающую на лоб прядку волос. Ольга то и дело отбрасывает ее нетерпеливым движением. А на коврике у дивана играет внук (обязательно внук). Он что-то деловито сооружает из кубиков, но они непослушны, рассыпаются. Тогда малыш сбрасывает сандалии и забирается к деду на диван.

— Деда, почему папы так долго нет с работы?

— Скоро придет.

Деда, почитай мне.

— Да вроде рановато тебе газеты читать.

Тогда давай домик строить.

И вот они уже оба на полу… Дочь, оторвавшись от тетрадей, с улыбкой наблюдает за отцом и сыном…

— Будьте все трижды прокляты! Ненавижу! Сволочи! Гады!

Рубан вздрогнул и приподнялся. Один из военнопленных в дальнем конце барака сидел, обхватив голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, и продолжал выкрикивать:

— Убийцы! Палачи! Будьте вы прокляты, прокляты!

Постепенно выкрики перешли в глухие рыдания, вскоре и они утихли. Обитатели барака продолжали спать тяжелым тревожным сном.

…Вечерняя проверка затянулась дольше обычного. Блокфюрер Шульц, как будто чувствуя что-то неладное, сегодня особенно внимательно всматривался в лица военнопленных. Плеть свистела чаще, чем обычно. Рубан, нервы которого были напряжены до предела, на миг сжал кулаки, исподлобья взглянул на немца. Тот, перехватив этот взгляд, медленно направился к нему. Заложив пальцы за пояс, покачиваясь на носках, он насмешливо посмотрел на пленного.

— Я не буду хлестать вас плетью, старший лейтенант. Для вас это слишком мало. Но я вам твердо обещаю в течение недели пустить ваш прах по ветру. Пойдете на удобрение черноморской земли. А неподалеку отсюда будет мое поместье.

— Вот что я вам скажу, Шульц. Вы трус. Но если у вас есть капля мужества, выслушайте меня.

— Что ж, говорите, последнее желание приговоренного к казни нужно исполнять. Я слушаю вас.

— Вы не немец, Шульц, и даже не человек. Вы зверь. Я всегда пенил и уважал немецкий народ. Вы и вам подобные ничего общего с немецким народом не имеете. Поверьте мне, после того, как мы вас выгоним отсюда, а мы это сделаем обязательно, — и коричневая чума будет похоронена, — ваш народ вновь обретет свободу. И никогда не иметь вам поместья, Шульц, на нашей земле! Никогда!

Все эти месяцы я жил одной мечтой: собственноручно надеть вам петлю на шею. Я не успею этого сделать, но петлю на шею вам наденут мои друзья. Запомните, Шульц, вы подохнете как собака, на виселице. Я все сказал. А теперь делайте со мной что хотите. Я готов.

Семен сделал несколько шагов вперед и повернулся к строю.

— Прощайте, товарищи! За нас отомстят!

Какое-то движение прошло по шеренгам военнопленных, они подались к Рубану. Шульц уже не улыбался. Отскочив на несколько шагов, он выхватил пистолет. В глазах его, кроме злобы, метался животный страх, руки дрожали.

— Что же вы не стреляете, блокфюрер Шульц?

И тут произошло непонятное: круто повернувшись, Шульц спотыкающимися шагами пошел от строя.

Унтершарфюрер, опасливо косясь на пленных, срывающимся голосом крикнул: «Разойдись! Ко сну!».

…Казалось, что время остановилось. Между ударами гонга, который отбивает каждый час, целая вечность. Но вот, наконец, прозвучало два долгожданных удара. Выждав еще немного, Павел осторожно толкнул Семена.

— Пора, Семен, я пошел. Поднимай остальных.

Немало удивились бы Рубан и его товарищи, если бы увидели, как, выскользнув из барака, Павел Сорокин вытащил из кармана фонарик и, направив его в сторону здания, где помещался Шульц, подал сигнал. Но никто из пленных этого не видел.

Через несколько минут из барака выскользнули трое. Потом направился к уборной и Семен. Павел, вооружившись молотком, передал кусачки Семену.

— Вылазьте побыстрее! Какого черта копаетесь, — прикрикнул часовой.

— Начинай! — шепотом приказал Сорокин.

В уборной началась возня, послышались сдавленные крики, звуки ударов. Встревоженный часовой сунул голову в дверь. И в этот момент страшный удар молотком обрушился на его голову. Немец без звука грохнулся на пол. Семен подхватил его автомат, Павел вытащил из ножен тесак, сунул за пояс.

— Быстрей!

Через несколько минут тело немца, с трудом протиснутое, погрузилось в зловонную жижу.

— Пошли!

И пять теней, низко пригнувшись к земле, скользнули к проволочному заграждению.

Проделать проход оказалось делом несложным. В кустарнике остановились. С трудом переводя дыхание, напряженно прислушивались к ночным звукам. В лагере все было тихо…

…К рассвету беглецы успели отойти километров на десять. Усталос amp;apos;ь валила с ног. Нестерпимо хотелось пить.

— Нет, товарищи, так мы далеко не уйдем, Павел прислонился спиной к дереву. — Прикончат нас, как куропаток. Нужно расходиться. Поодиночке нас взять будет труднее.

— Правильно, пожалуй, — согласился Семен. — Давайте прощаться, товарищи. Останемся живы, встретимся.

Расцеловались и разошлись в разные стороны. И никто из них не видел злобной улыбки Павла Сорокина, не слышал его шепота:

— Шагайте, шагайте, товарищи большевики. В вашем распоряжении считанные минуты.

…Когда совсем уже рассвело, из леса вышел Сорокин. Огляделся, лег на траву, устало закрыв глаза. Вокруг тишина, лишь листва шелестит. Приподнявшись на локоть, он внимательно слушает. Где-то раздается лай собак, автоматная очередь. Потом в другой стороне, еще и еще. Через несколько минут стрельба почти затихает, лишь справа еще слышатся выстрелы. Затем наступает тишина.

Сорокин встал и, уже не таясь, пошел к дороге. Через полчаса он вышел на автостраду и направился к чернеющей невдалеке автомашине. От нее отделилась высокая фигура немца в черном мундире.

Оберст фон Говивиан проговорил: