Страница 89 из 127
В настоящее же время Россия подходит к новому этапу развития своей социальной структуры, который можно обозначить как институционализация неравенства или, в терминологии П. Штомпки, возникновение прочной иерархии привилегий и лишений в отношении доступа к желаемым благам и ценностям. Это закрепление неравных стартовых позиций для новых поколений, передача раз достигнутого высокого богатства и социального статуса детям и, напротив, лишение “проигравших” и их потомков важнейших экономических, политических и культурных ресурсов общества, блокирующее им возможности восходящей мобильности. В процессе снижения уровня жизни из сознания людей вымываются сложные социокультурные потребности, для них становится характерной жизнь одним днем, установка на выживание. Важной проблемой является межпоколенная передача депривации в беднейших семьях» [33].
Дело не только в резком расслоении населения по экономическим параметрам. Люди переживают стресс из-за несоответствия новой структуры общества их моральным установкам. Исследование 2005 г. приводит к следующему выводу: «Больше половины лиц, считающих, что они могут добиться успеха в новых условиях, тем не менее отдают предпочтение не рыночной, а государственной экономике. В массовом сознании очень прочно утвердилось мнение, что предпринимательский успех сегодня связан не с трудовыми усилиями и личными достижениями, а с изворотливостью, наличием влиятельных покровителей или с деятельностью, выходящей за рамки закона» [34].
Такое состояние общества стабилизировалось. Общие выводы были подтверждены социологами и в 2005 г.: «Социальная дифференциация, как показывают данные нашего исследования, связана с конфликтностью интересов, с собственностью на средства производства и распределением власти… В настоящее время формы социального неравенства структурализованы, фактически закреплены институционально, ибо касаются распределения власти, собственности, дохода, других общественных отношений.
Самыми весомыми индикаторами бедности, по мнению опрошенных, являются: “политика властей, направленная на обогащение одних и разорение других”, и непосредственно связанная с этим — “невозможность получить хорошее образование и хорошую работу”. По каждой альтернативе доля отметивших эту позицию колеблется от 52 до 68%. Причем рабочие и непрофессионалы делают больший акцент на “невозможность получить хорошее образование”, а специалисты — “получить хорошую работу”» [8].
Островками благополучия являются в России несколько мегаполисов, из которых резко выделяется Москва. Среднедушевые денежные доходы населения в Москве были больше средних по России в 4,1 раза в 2000 г. и в 2,5 раза в 2009 г. Тем не менее и в Москве рабочие переживали трансформацию общество очень тяжело.
Исследование 2005 г. показало: «Эффективность социальной адаптации даже московских рабочих очень низка. Большинство из них, независимо от выбранной стратегии выживания, не удовлетворены материальным положением и считают, что за последние пять лет материальное положение их домохозяйств ухудшилось в той или иной степени. В Москве в конце 1990-х гг. более половины опрошенных (62%) имели средства только на самое необходимое (питание, оплату квартиры, коммунальных услуг, недорогую одежду), а каждому пятому (21%) денег даже на эти цели, порой даже на питание, не хватало.
Работа на частном предприятии, как выяснилось, не является для рабочих эффективным фактором приспособления к радикально меняющимся условиям труда и жизни. Большинство рабочих на частном предприятии (63%) в Москве в конце 1990-х гг. также имели средства только на необходимое, а каждому четвертому (27%) — средств на это (иногда даже на питание) не хватало.
В областных центрах РФ в начале 2000-х гг. 41% рабочих имели доходы, которые позволяли приобретать лишь самое необходимое (включая недорогую одежду, обувь), а каждому четвертому (25%) приходилось брать деньги на эти цели в долг» [29].
Говоря о безработице, надо отметить такой антирабочий мотив в идеологии реформы: в выступлениях политиков и предпринимателей нередко утверждается, что значительная часть незанятых и не желает работать, будучи проникнута паразитической психологией люмпена. Социологи опровергают эти утверждения: «Ответы показали, что большинство респондентов не устраивает положение незанятости: 92% опрошенных хотят работать. Почти половина опрошенных (47,9%) считает, что труд для них — это источник средств к существованию: чем больше платят, тем больше они согласны работать. Для 24,2% опрошенных труд — смысл существования. Это высокий показатель. В настоящее время можно встретить высказывания о том, что рейтинг труда занимает невысокие позиции, а по ряду исследований он даже не попадает в число распространенных ценностей. Наверное, надо побыть длительное время безработным, чтобы впоследствии оценить труд как жизненную ценность» [35].
В другом исследовании (2005 г.) делается схожий вывод: «Новая макроэкономическая ситуация, повлекшая сокращение спроса на рабочую силу, затронула и трудовую мотивацию, изменение ценности труда, его восприятия и статуса в обществе. Сфера распределительных, товарно-денежных и финансовых отношений существенно оттеснила область производства. Поэтому, говоря о незанятости, социологи обращаются и к изучению установок на трудовое участие. Исследователи практически единодушны в том, что, несмотря на снижение мотивированности населения к труду, потерю прежнего сакрального смысла, даже кризис труда в целом, структура мотивации остается стабильной, что свидетельствует об устойчивости качеств работника и серьезном влиянии трудовых традиций… Обследования промышленных предприятий в 1993, 1996, 1999 гг. (руководитель В.Д. Патрушев), дающие обширный материал для заключений о взаимосвязи советского и постсоветского в трудовом сознании и поведении рабочих, позволили прийти к выводу, что “нет свидетельств трансформации структуры мотивов трудовой деятельности”» [36].
Помимо безработицы, которая сразу обрывает множество связей человека с профессиональной общностью, важным фактором ослабления этих связей стала перегрузка. Она унаследована от 1990-х гг., но стала нормой уже в последнее десятилетие. Для общения, в том числе с товарищами по профессии, требуются время и силы. Измотанный на работе человек имеет меньше ресурсов для коммуникаций. У промышленных рабочих России в 2008 г. фактическая продолжительность рабочего времени составила в среднем 184 ч в месяц — вопреки установленной КЗоТ допустимой норме рабочего времени 168 ч в месяц.
Вот вывод из материалов РМЭЗ: «Для большинства людей дополнительная работа — жизненная необходимость.… Остальные стороны жизни — здоровье, семья, дети, образование, взаимопонимание, общение — “меркнут” на фоне основной доминанты жизнедеятельности, выживания — работы и заработка. Анализ материалов исследования показывает, что в настоящее время наблюдается тенденция роста трудовой нагрузки на основной работе. Увеличение продолжительности рабочего времени носит, с одной стороны, добровольный характер, продиктованный стремлением работника за сверхурочные часы получить прибавку к основной оплате; с другой — является вынужденным, поскольку на многих предприятиях, фирмах (особенно находящихся в частном владении) удлиненный рабочий день/неделя, несоблюдение выходных дней и отпусков становится по существу нормой, обязательным требованием, за несоблюдение которого работнику грозит увольнение» [37].
Необходимость искать дополнительную работу вне предприятия (нередко в теневой экономике) пагубно действует на связность общности и ее социально-психологический климат еще и потому, что создает нездоровую конкуренцию между рабочими. В значительной мере это конкуренция на анклавных рынках труда, где сталкиваются интересы местного населения с трудовыми мигрантами, что порождает этносоциальные конфликты, вплоть до насильственных, и активизирует этнонационализм, подрывающий перспективы нациестроительства.
Социолог пишет (2005 г.): «В условиях конкуренции на рынке труда найти дополнительную работу удается далеко не всем желающим. Вторичная занятость способствует перераспределению рабочих мест в пользу более “продвинутых” групп работников и становится фактором социальной дифференциации рабочих» [29].