Африканская ферма

Глава VI. Бурская свадьба

Было утро. Грегори и Эмм ехали на ферму дядюшки Мюллера, где должно было начаться свадебное торжество. Лошади бежали трусцой, но Грегори недовольно ворчал в сторону Эмм:

— Вот уж не думал, что ты охотница до скачки!

— Ты называешь это скачкой? — удивилась Эмм.

— Вот именно скачкой! Так и лошадей недолго загнать. Я уже не говорю о себе. Всю душу вытрясло, — продолжал Грегори раздраженно и, повернув голову, поглядел на ехавшую позади двуколку. — Я думал, что Вальдо сумасшедший… Но сегодня и он что-то не спешит. Можно подумать, что их вороные жеребцы ноги приступили.

— Просто пылью не хотят дышать, вот и держатся на расстоянии. Видишь, мы остановились, и они стоят.

Убедясь в правоте Эмм, Грегори тронул свою лошадь.

— Это все твоя кобыла, — сказал он, — такую адскую пыль поднимает, сил нет.

За ними следом двинулась и двуколка.

Линдал передала вожжи Вальдо.

— Возьми, — сказала она, — поедем шагом. Пусть лошади сами идут, отдохнуть хочется, не будем сегодня гнать. Я устала.

Она откинулась на спинку сиденья, передав Вальдо вожжи, и коляска медленно покатилась по ровной дороге в серых предрассветных сумерках. Они проехали мимо зарослей молочая, где старый немец некогда, много лет назад, увидел чернокожую женщину, изгнанную с фермы. Но мысли молодых людей, стремившихся навстречу будущему, были заняты не старым немцем. Выйдя из задумчивости, Вальдо прикоснулся к руке Линдал.

— Ты что?

— Я думал, ты заснула. Боялся, как бы ты не выпала из коляски, — сказал он, — ты так тихо сидела.

— Нет, нет, я не сплю. Только, пожалуйста, не говори со мной. — Некоторое время спустя она вдруг обронила: — Какая это, должно быть, ужасная вещь — произвести на свет божий человеческое существо.

Вальдо повернул к ней голову. Она сидела в углу кабриолета, кутаясь в пышную голубую шаль и не отрываясь смотрела на лошадей. Не откликаясь на это неожиданное замечание, он только тряхнул вожжами.

— Пусть у меня нет совести, — прибавила она, — но я не хотела бы дать жизнь человеческому существу. После того как оно изведает всю тяжесть мук и грехов, на меня падет некая тяжкая десница и чей-то голос прогремит: «Ты породила это существо ради собственного удовольствия. Любуйся же своим творением!» Пусть чадо мое доживет до восьмидесяти лет, оно будет тяжким бременем у меня на шее. У него будет право требовать от меня помощи и проклинать меня за те горести, которые ему придется вынести. Отец и мать подобны богу: окажись их творение неудачным, они не смеют умыть руки. Пройдут многие годы, но никогда не настанет день, когда они скажут своему младенцу: «Что нам до тебя?»

Вальдо промолвил задумчиво:

— Как поразительно, что люди могут порождать себе подобных!

Но его слова слились в ушах Линдал со стуком копыт: поглощенная своими мыслями, она слышала их и не слышала, эти слова.

— Говорят: «Бог посылает детей». Изо всех возмутительных лживых выдумок, распространяемых людьми себе в утешение, эта мне наиболее ненавистна. Так, наверно, утешал себя мой отец, зная, что умирает от чахотки, и моя мать, когда выяснилось, что ей не на что меня кормить, и все-таки они произвели меня на свет, обрекли на те же муки, которые испытывает голодная собака, выкрашивающая себе пропитание у незнакомцев. Не говорят же люди, что бог посылает книги, или газетные статьи, или машины, которые они создают. А тут со вздохом пожимают плечами и уверяют себя, что ни в чем не виноваты. Лжецы! «Бог посылает детей!» — Линдал с досадой стукнула ногой о щиток. — Пусть в это верят малые дети. Они благоговейно притрагиваются к крошечному посланцу светлого царства божьего, а потом шныряют по комнате в поисках белого перышка, которое, может быть, обронил ангел небесный. В их устах эта фраза полна значения, на языке же остальных — это злонамеренная ложь. И что примечательно, — сказала она, переходя от страстного негодования к иронии, — будь у законных супругов хоть шестьдесят человек детей, все твердят, будто они от бога! Но о незаконнорожденном никто не скажет, что он послан богом. Кем же тогда, чертом? — Она рассмеялась своим насмешливым, холодновато-серебристым смехом. — Не странно ли, что один послан небом, а другой — преисподней? А с виду ведь, ей-ей, не отличишь одного от другого.

Вальдо слушал с нарастающим изумлением. Он никак не мог понять, на какую нить нанизаны ее мысли, ему был закрыт доступ в мир ее чувств.

Линдал плотнее запахнулась в шаль.

— Как, должно быть, хорошо верить в черта! — сказала она. — Жаль, что я не верю. Будь от молитв прок, я бы, кажется, готова денно и нощно на коленях молить всевышнего: «Даруй мне веры в сатану». Блаженны верующие в сатану. Пусть они последние себялюбцы, пусть погрязли в чувственных утехах; им всегда можно сослаться на волю божью или наущение дьяволово, всегда есть на кого свалить свои грехи. А вот нам, несчастным безбожникам, самим приходится нести свое бремя. Сами это сделали. Ни бог, ни дьявол тут ни при чем. «Сами сделали», — вынуждены мы говорить себе. И эти слова для нас — как отрава… Вальдо, — вымолвила она вдруг с нежностью, так не вязавшейся со злой иронией, только что звучавшей в ее голосе, — мне так хорошо с тобой, я люблю тебя. — Она положила голову ему на плечо. — С тобой я забываю, что я женщина, а ты — мужчина, чувствую только, что мы оба — мыслящие существа. Другие мужчины, люблю я их, нет ли, для меня лишь воплощение всего плотского, ты же — воплощение всего духовного. Мне хорошо с тобой… Смотри, смотри, как порозовели вершины холмов, сейчас взойдет солнце!

Вальдо обвел взглядом полукруг золотистых холмов. Первые лучи солнца ударили в глаза лошадям, они замотали головами; зазвенели, заблестели на солнце уздечки, и чистым золотом засияли медные насечки на сбруе.

В восемь часов утра они подъехали к коттеджу из красного кирпича. Справа от него находились краали, слева — небольшой сад. У коттеджа царило необычное для столь раннего часа оживление. Легкая двуколка, просторный фургон и пара седел, прислоненных к стене дома, возвещали о прибытии первых гостей, за которыми должны были последовать другие, в гораздо большем количестве. На свадьбы буров гости собираются толпами, приводящими в изумление человека, который странствует по пустынным плато. Все утро со всех сторон подъезжают всадники на скакунах самых разных мастей, седел у стены все прибавляется. Гости обмениваются рукопожатиями; угощаются кофе; разбившись на группы, разглядывают все подъезжающие легкие конные экипажи и просторные колымаги, откуда выгружаются полнотелые «тетушки» и их хорошенькие дочери и высыпают целые выводки детишек, наряженных в ситец и молескин всех цветов радуги, в сопровождении нянь-готтентоток, нянь-банту, нянь-мулаток, светло-желтого, кофейного, темно-шоколадного цвета.

Шум и возбуждение постепенно нарастают по мере того, как приближается время приезда молодых. На кухне полным ходом идут приготовления к пиршеству, гостям подают кофе, но вот под ликующие крики и под грохот ружейных выстрелов показывается экипаж с новобрачными, а за ними и вся свадебная процессия. Невеста и жених, сопровождаемые шафером и подружкой, торжественно шествуют в отведенный им покой, где все украшено белыми лентами и искусственными цветами, и чинно усаживаются на стулья. Немного погодя подружка невесты и шафер встают и начинают поочередно вводить в спальню всех гостей, и те желают молодоженам благополучия и целуют жениха и невесту. После этого на столах расставляют кушанья, и начинается пир, который длится вплоть до заката. Но вот солнце скрылось, из гостиной выносят мебель, глиняный пол, пропитанный воловьей кровью, сверкает, словно паркет красного дерева. Дамы удаляются в боковые комнаты и через некоторое время появляются, наряженные в белые муслиновые платья, все в ярких лентах и медных украшениях. В канделябрах на стенах гостиной зажигают свечи, пара скрипачей в углу поднимают смычки, и начинается бал. Открывают его новобрачные, и скоро уже зала полна кружащихся пар, все веселятся напропалую, и пуще всех — жених и невеста. То и дело какой-нибудь звонкоголосый гость, отплясывая со своей дамой танец «Ах, в синем море» или «Ян Сперивиг», громко подпевают музыке. Парни кричат и бьют в ладоши, веселая суматоха царствует в доме до одиннадцати часов вечера. К этому времени детей, запертых в боковых комнатах, нельзя уже утихомирить даже с помощью вкусных пирожков и булочек; они поднимают такой дружный рев и визг, что заглушают бравурную мелодию скрипок, и маменьки, побросав кавалеров, кидаются наводить порядок; они шлепают своих чад, колотят маленьких нянь и укладывают всех спать на кроватях, под столами и за сундуками. Через полчаса во всех боковых комнатах слышится дружное сопенье малышей, и ходить по этим комнатам становится опасно, можно наступить кому-нибудь из детей на руку или на ногу. К этому времени ноги танцоров вконец разбивают глиняный пол, и в гостиной висит облако мелкой пыли, эта пыль клубится вокруг свечей, лезет в нос, вызывая кашель у астматиков, сгущается, так что в конце концов за ее густой пеленой исчезают фигуры людей на другом конце комнаты, и даже танцующие видят лица своих партнеров сквозь желтый туман.