Далеко на севере

Речь идет о ранениях крупных суставов. Мысль такая: опасность, связанная со вскрытием сустава, та опасность, которая была основанием для старого, консервативного лечения, преувеличена. Гораздо опаснее, чем вскрыть сустав, оставить в полости сустава различные инородные тела. Инна Евгеньевна говорит негромко, волнуется, говорить ей куда труднее, чем оперировать. Все слушают молча, у каждого есть свои соображения на этот счет.

Я сижу тихо, как мышь. Сестрам на конференции делать нечего. Одна Оля торжественно восседает на скамье посредине двух раненых. Раненые эти — романовские. Он их будет демонстрировать. Это два здоровых парня, которые сидят с торжественными и важными лицами. Не каждому бойцу дано демонстрироваться на ученой конференции, далеко не каждый раненый принимает участие в научной работе, да и вообще будет что рассказать после войны.

Романов — румяный, черноглазый, веселый, прохаживается возле своих раненых, подмигивает им, подмигивает мне:

— Ну как, Наташа? Что новенького?

Доклад идет за докладом. Все новые и новые схемы, диаграммы, рисунки появляются на досках. Незнакомый военврач говорит о лечении проникающих ранений черепа методом первичного глухого шва.

Слушать интересно, военврач увлечен своим методом, техникой, которая позволяет уменьшить опасность гнойного заражения проникающих ранений черепа. Как всякий воодушевленный и верящий идее человек, он говорит сильно, напряженно, даже проникновенно. Потом молодой военврач Дубов демонстрирует раненых, В заключение он заявляет:

— Ранение такое-то и такое-то. Лечение такое-то и такое-то. Оперирован был так-то. Больной — военврач третьего ранга Дубов, то есть я.

Оказывается, этот молодой доктор был ранен на фронте, попал а госпиталь, вылечился, и теперь Дубов на себе демонстрирует преимущества первичного глухого шва.

Смех и аплодисменты.

В перерыве я узнала, что этот самый Дубов, едва начав ходить по госпиталю, пробрался в операционную помогать и учиться работать.

Выступает Романов. Дело идет о вторичной пластике при ранениях мягких тканей. Надо правильно раскраивать кожные покровы. Тогда, полностью используя способность кожи к эластическому растягиванию, можно закрывать значительные кожные дефекты. При этом методе резко сокращаются сроки лечения ран, а главное, не образуются мучительные, неподвижные рубцы, так характерные при старом, пассивном лечении.

Меня разбирает зло. Что делать, если человек с такими золотыми руками, как у военврача Романова, не умеет говорить? Разве это не обидно?

Он кончает свой доклад такой скороговоркой, что у меня перехватывает дыхание.

Милый Сергей Иванович! Как я люблю смотреть на вас в операционной и как мне обидно, что тут… Но это все равно. Это даже не важно. Сейчас смотрят ваши отдаленные результаты. Оля провожает к эстраде вашего раненого. Он ждет, этот раненый, он оглядывается по сторонам, сейчас он нам покажет, что такое доктор Романов, который не умеет говорить, но умеет лечить.

И раненый показывает.

Короткий вздох проносится по залу. А когда целый зал хирургов так почтительно и завистливо вздыхает и причмокивает это что-нибудь да значит. Правда, дорогой мой дневник? Ты же знаешь, что за народ наши доктора? Им трудно угодить…

Эта рана когда-то была колоссальной. Огромной.

— Вот и вот, — показывает Романов. — Отсюда и сюда…

Оглушительная пулеметная скороговорка. Все встают, все сгрудились возле эстрады, возле раненого. Раненого наклоняют — так и так. Пробуют, нет ли все-таки рубцов. Ох эти врачи, им пальца в рот не клади. Нет, рубцов нет…

— Да, — говорит одни, седой, в очках.

— Это да-с, — говорит другой.

— Лихо сработано.

Опять причмокивания и завистливые вздохи. Романов сияет и дает еще пару коротких очередей. Врачи теребят спину раненому. Да какой это раненый? Это совершенно здоровый человек. Теперь он ходит по рядам, «носит» свою спину, как драгоценную реликвию, все больше и больше проникаясь уважением к тому, что у него там, за плечами. Оля протягивает ему рубашку, но он не хочет. Разве это уж все? Разве больше никому не интересна такая удивительная спина? Ведь она же составлена из кусочков, из лоскутов, это почти мозаика, то, что сделал Романов, — ведь тогда никакой спины не было, была каша, страшная каша…

Демонстрируется другой раненый. Ему Романов сделал ягодицу.

Построил отличную, крепкую, круглую ягодицу. Чем плоха?

Врачи сгрудились теперь возле ягодицы, которая построена великолепными руками хирурга Романова. Заметив меня, боец, которому Романов построил спину, подходит ко мне, смотрит молодыми, добрыми глазами и говорит:

— Ты глянь, сестрица, какая работа. Видала? Да ты пощупай, ничего, не больно! Ты только пощупай. А? Приеду после войны к матери, покажу, что спина новая, не поверит. Верно? Родная мама не поверит.

Вечер

Рабочий день конференции закончен. Я стою в углу возле печки. Мимо меня проходят все те, с которыми я вместе работала.

Я закрываю глаза.

Я слышу, как доктора стучат свои ми тяжелыми кожемитовыми сапогами, как они смеются, слышу их голоса, знаю — они скручивают папироски, острят, шутят. И мне, пока я стою с закрытыми глазами, кажется, что мимо меня проходят все те, с которыми я работала, все те, которых я встречала, все те, которые поругивали меня и похваливали, те, которые разносили меня и ставили в пример другим санитаркам, те, с которыми я перенесла трудный год войны, те, которые делили со мной кружку кипятку, тесную палатку, сырую и дымную землянку…

'Гак я прощаюсь со всеми.

Я стою и слушаю знакомые голоса людей, с которыми меня сроднила война, людей, которых и никогда не забуду, и тоска внезапно сжимает мое сердце: увидимся ли мы когда-нибудь? Где? Как?

А доктора все идут и идут.

Я слышу знакомые голоса, чудится скороговорка доктора Романова, голос Русакова, точные, сипловатые фразы нашего начальника.

До свидания, товарищ начальник управления.

Вряд ли вы помните санитарку Наташу Говорову, но я вас помню, помню тот артналет на наш медсанбат, помню, когда вы стояли тогда, помню, как ничто не дрогнуло в вашем лице, помню, как встретила я вас на тропочке, когда, шли вы в роту, задумались о чем-то, один, а кругом свистело и ныло, и санитарке, которая прошагала вам навстречу, было очень страшно тогда…

Я очень благодарна вам, хоть вы никогда этого и не узнаете, за все: за суровую школу мою, за медсанбат, в котором я работала, за госпиталь, в котором я училась, за людей, которых я видела на этом самом северном фронте в мире…

До свидания, самый северный в мире фронт.

Все-таки я была маленькой частицей этой грандиозной машины — санитарного управления фронта.

И я очень горда этим.

В зале тихо, совсем тихо и пусто.

Тихонечко я открываю глаза: тут никого больше нет. Я одна.

До свидания же, самый северный фронт!

ПОСЛЕДНИЕ СТРОЧКИ ДНЕВНИКА НАТАШИ ГОВОРОВОЙ

На Ленинградском фронте перемены.

В Ленинградской блокаде пробита брешь.

Я сижу на станции, ночь, луна, все спит, кроме меня да еще чудака командира, который то поглядит на меня, то подремлет. Что-то я расписалась сегодня. Майор мой спит и посапывает. Я знаю, проснется — попросит чаю. Так и есть.

Пока мы пили чай, этот чудак командир уронил свою рыбу под скамейку, полез доставать — и ни туда, и ни сюда. Застрял под скамейкой вместе со своей рыбой. Очень смешной чудак.

Потом мы вместе с ним пили чай!

До свидания, мой дневник. Мы много пережили вместе с тобой, а теперь я отдаю тебя в чужие руки. Оказывается, ты можешь пригодиться.

Чем-то мне кончить эту тетрадку?

Вот чем:

— Помните, как мы уславливались? В шесть часов после победы в Ленинграде, под аркой Главного штаба. Ровно в шесть часов, не опаздывая ни на минуту.