Страница 39 из 72
Генька не сводил глаз с Оли и совсем забыл о свертке, лежавшем у него на коленях. Сверток понемногу стал сползать. Генька наклонился за ним, и тут Оля как раз; закончила речь.
Секунду стояла тишина. А потом зал словно взорвался: ребята все враз захлопали, зашумели, заговорили.
Старик Рокотов вдруг встал и решительно шагнул к трибуне. Длинный, сухой, нескладный, он внезапно наклонился к растерявшейся Оле и взял ее обеими руками за голову. Оля дернулась, и старик, хотевший поцеловать ее в лоб, неловко чмокнул в нос. Но никто этого не заметил. Зал ревел от восторга.
Старик отпустил Олю, хотел что-то сказать, но, очевидно, не смог, махнул рукой и вернулся на место.
— Слово имеет звеньевой Геннадий Башмаков, — объявил Вася Коржиков.
Генька встал.
— К трибуне… Пройди к трибуне… Чего стоишь? — шепотом подсказывали ему со всех сторон.
Но он по-прежнему стоял возле стола.
— Башмаков, выйди на трибуну, — громко посоветовал Коржиков. — Оттуда удобнее говорить…
— А я не собираюсь говорить, — пробубнил Генька. — Я просто хочу передать, — Генька сорвал нитку со свертка, развернул бумагу и что-то достал из нее.
— Что это? Не видно! Подними выше!
Генька поднял руку над головой, и все увидели маленькую мутноватую фотографию, под стеклом. Простое, очень обыкновенное лицо, усталое, небритое, с запущенной бородой. Арестантская рубаха, строго сжатые губы. Юноша со снимка смотрел в зал добродушно, со спокойной уверенностью.
— Это фотография Михаила Рокотова, — хрипло сказал Генька. — Единственная уцелевшая. Мы ее разыскали в архиве, сняли копию, увеличили — и вот… — он шагнул к старику Рокотову и, деревянно поклонившись, протянул ему портрет.
Зал опять захлопал, зашумел.
Старик резко поднялся, причем стул его упал, сделал два быстрых шага к мальчику своими длинными, как ходули, ногами. Генька нарочно протянул старику руку, но тот, словно не заметив ее, обнял его за шею и прижался своей щетинистой щекой к его лицу.
— Молодой человек! — высоким надтреснутым голосом воскликнул он. — Если бы вы знали, сколько счастья, сколько жизни влили вы…
Большим костлявым кулаком он крепко постучал себя по груди. Очевидно, именно сюда, в его старческую грудь, влил Генька счастье и жизнь.
Но опять нервная спазма перехватила старику горло, и, закашлявшись, он вернулся на свое место.
— И вот еще… Отец прислал письмо, — сказал Генька. — Он просит от его имени передать музею дневник Рокотова, подлинный дневник, тот, который он нашел в пещере. Но… — Генька покраснел и виновато развел руками.
Ребята насторожились.
— Дневник заперт в «сейфе». Ключ у мамы. А мама с утра уехала на весь день, — Генька еще больше покраснел. — Вот и не смог я… Но вы не беспокойтесь, — зачастил он, повернувшись к сотруднице, — я принесу, непременно принесу! Завтра же! Честное пионерское.
В зале засмеялись. Генька направился на свое место, но вдруг остановился:
— Чуть не забыл! Отец пишет, — он торопливо порылся в карманах, достал листок, быстро отыскал нужное место. — Вот. «А читинцы оказались стоящими ребятами. Сперва я, честно говоря, не очень-то надеялся на них. Но на днях наш проводник Дунгуз побывал в пещере. Говорит, могила украшена, стоит высокий камень.
На камне надпись: «Здесь лежит храбрый и стойкий революционер Михаил Рокотов. Погиб за нашу свободу». И даты жизни: «1873–1901». И ленты, красные, широкие, как сказал Дунгуз, — «шибко красивые». И цветы…» — Генька свернул письмо. — Вот… все…
Потом выступал старый большевик Илья Леонтьевич Ефимов. Когда ему предоставили слово, он хотел встать, но ребята из зала дружно закричали:
— Сидите! Сидите!
И он стал говорить сидя. Илья Леонтьевич заявил, что какой-нибудь уважаемый ученый непременно напишет замечательную книгу о Михаиле Рокотове и обязательно расскажет об «Особом звене», Геннадии Башмакове, Викторе Мальцеве и Оле…
Тут, правда, старик запнулся, забыл ее фамилию, но из зала дружно закричали:
— Гармаш!
И старик повторил:
— Гармаш!
А строгая, седая сотрудница музея сказала, что ребята вернули Родине ее незаслуженно забытого героя, а герои — слава, гордость и духовное богатство нации. И хотя это было не совсем понятно, но очень красиво, и все хлопали, не жалея ладоней.
…После собрания сотрудница повела пионеров по музею. Она показывала им зал за залом, и ребята, притихшие, молчаливые, подолгу рассматривали старые, выцветшие, сшитые из простого сатина или дешевого кумача, простреленные знамена; плакаты, на которых разведенным мелом торопливо, косо были написаны страстные призывы; ржавые, старые «бульдоги» и «маузеры» — оружие боевых дружинников.
Были тут и маленькие круглые бомбы — «македонки», и самодельный кинжал, сделанный каким-то рабочим из напильника, и самодельный револьвер, и даже самодельная пушка.
Генька вместе со всеми переходил от экспоната к экспонату, рассматривал их, а сам думал:
«Вот и всё. Кончилась «операция М. Р.» Совсем кончилась».
Не придется уж больше сидеть в строгой ученой тишине архивов, вдыхая их сухой, чуть затхлый воздух.
«Бумагой пахнет», — вспомнил он слова Олиного брата.
Не надо больше распутывать узелок за узелком сложную и увлекательную историю Михаила Рокотова, не надо ходить в «Ленсправку», в Горный институт, на кладбище. И само «Особое звено» уже не нужно. И с Олей они будут видеться только на уроках…
Геньке даже стало грустно. И как-то пусто, бесприютно. Наверно, так чувствует себя моряк, навсегда покидающий судно, и токарь, по старости уходящий с завода, и ученый, последний раз оглядывающий свою лабораторию.
К Геньке тихонько подошла Оля, тронула его за рукав, и шепнула:
— Всё…
Генька кивнул, даже не удивившись, что их мысли так совпали.
Но тут он заглянул в окно и сразу же возразил Оле и самому себе:
— Вовсе даже не всё!
За окном тянулся бульвар. Снег уже растаял, мокрые ветви чернели в лучах весеннего солнца и стряхивали на газоны мелкие, веселые капли. По бульвару взад и вперед ходил Тишка. Он так и не пошел в музей, хотя Генька долго уговаривал.
— Лучше уж я подожду! — монотонно повторял он.
Только вчера Николай Филимонович рассказал ребятам, что он уже наводил справки в РОНО, и, вероятно, Тишу с осени возьмут в интернат. Однако надо ему помочь. Тише трудновато будет, он ведь и так второй год в пятом классе.
«Вместе поможем», — подумал Генька, взглянув на Олю. Оживившись, он тряхнул головой и снова стал слушать сотрудницу музея.
— А этот стенд посвящен «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», — сказала она.
Со стенда смотрели на ребят знакомые и незнакомые лица. Вот молодой Ленин, вот Крупская, вот Бабушкин.
А это?! Из ряда других фотографий глядело на них простое, очень обыкновенное, усталое лицо. Арестантская рубаха, строго сжатые губы…
Та самая фотография, которую Генька только что подарил старику! Но как она успела так быстро попасть сюда?
— «Особое звено» давно сообщило нам о своих поисках, — пояснила сотрудница. — Мы тщательно проверили все материалы о Рокотове, и вот результат…
Маленький неброский снимок в ряду других таких же снимков. Ребята долго молча смотрели на него.
А Генька думал, сколько труда, кропотливого, настойчивого, кроется почти за каждым таким снимком, сколько дум, терпения, бессонных ночей; а посетители проходят мимо витрины, и большинство из них даже не представляет себе, как появилась в музее эта маленькая, неприметная фотография.
«БОЛШАЯ БЕРТА»
Глава I
„БОЛЬШАЯ БЕРТА”
«…Трое мужчин за столом не сводили глаз с великолепного бриллиантового колье своей соседки. Старик в каштановом парике уже несколько раз заговаривал о драгоценностях; мрачный бородач нацелил свой фотоаппарат на юную красавицу, а молодой человек с чашкой кофе в руках пил торопливо, обжигаясь, — он спешил поддержать разговор. И никто не обратил внимания на инспектора Вернера, сидевшего неподалеку.