Страница 120 из 127
— Удивительно, что за жидобоязнъ, — с горькой улыбкой заметил Мамис.
— А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем!
— Противно слушать, — прервал Бабис.
— Из рук вон противно, — продолжал Давид Захарьич, — а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей[592], как честный человек говорю вам!
Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.
— Как? Вы — на съезжей? Это любопытно! — сказал Бабис.
— Куда как любопытно! — отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. — Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова[593]? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?
— Видел когда-то в Одессе, — отвечал Бабис.
— А вы, матушка?
— И я тоже, — отвечал Мамис.
— И я видел здесь, гардемарины играли, — подхватил Сендер. — Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…
— Нет, дружище, это не то, — отвечал Давид Захарьич. — Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? — прибавил он, кивнув головой на лесника.
Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.
— Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» — продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. — Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»
Мамис залился смехом.
— Да вы заврались, Давид Захарьич, — сказал он, — этого там нету.
— Как нету! Много вы знаете! — вскричал Давид Захарьич. — Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»
И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.
— Да что ж ваша съезжая-то? — спросил Бабис, улыбаясь. — Вы как-то с пути свихнули.
— Да, а-пропо-с, виноват-с, — отвечал Давид Захарьич по-русски. — Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.
— Это самое происходит в Киеве, — сказал Мамис, — только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, — уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.
Лев Клячко
ЗА ЧЕРТОЮ
В Москве[594]
Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва — все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, — человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.
Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.
Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.
592
Помещение для арестованных при полицейском участке. — Ред.
593
Мочалов Павел Степанович (1800–1848) — русский актер, крупнейший представитель романтизма в русском театре. — Ред.
594
Впервые опубликовано: Еврейская летопись. Сб. 1. Пг.-М., 1923. С. 112–118. Лев Моисеевич Клячко (1873–1934) — журналист, издатель, редактор сборников «Еврейская летопись», автор двух книг воспоминаний. — Ред.