Открытый счет

Какой-то старик в демисезонном пальто, с темнобелой повязкой фольксштурмиста и стальной палкой фаустпатрона, дежуривший около входа в метро, сказал Эйлеру, что бомбёжки Берлина стали в последнее время непрерывными. Часто отбоя не дают вовсе.

— Как дела на Восточном фронте, вы оттуда? — спросил он.

— Русские наступают.

— Но мы их держим, правда ведь? Я слышал по радио речь доктора Геббельса.

Старик переложил с правого плеча на левое свой фаустпатрон, а потом вовсе поставил рядом с собой и вытер платком запотевшую лысину.

— Тяжело? — Эйлер кивнул на грушевидный набалдашник патрона.

— Ещё как! И больно бьёт в грудь. Но, говорят, здорово продырявливает русские танки. Если, конечно, попадёшь, — добавил старик.

— И если танк тебя раньше самого не продырявит, — сказал Эйлер.

Скоро вернулся Мунд.

— Дела неплохие, — запыхавшись, произнёс он, подбегая к входу в метро.

— А именно, господин штурмбанфюрер? — позволил себе поинтересоваться Эйлер. И тут же пожалел об атом. Мунд, враждебно воспринимающий малейшее недоверие к своим словам, выраженное даже только в интонации, сердито посмотрел, готовый что-то ответить. Но это неожиданно сделал за него рупор, укреплённый на столбе около входа в метро. Диктор передавал: „Послание Гитлера войскам Восточного фронта“.

„Наступает решающий поворот в войне!“ — восклицал диктор, накачивая в свой голос максимум твёрдости и восторга. В подражание самому Гитлеру, которого Эйлер слышал не раз по радио, диктор доводил окончания фраз до исступлённого крика, потом резко приглушал голосовые фанфары до шёпота и вновь быстро взбирался на крутую спираль пафоса и декламации.

Когда-то Эйлера невольно зажигали и будоражили эти бурные эмоциональные переходы. Они вызывали у него что-то вроде позывов к тому, чтобы кричать, шептать и снова кричать, он подражал манере фюрера, даже когда рассказывал о его выступлениях своим домашним. Но сейчас, разносясь по пустынной площади, голос диктора оставлял Эйлера равнодушным.

Не дослушав фразы о том, что русские могут истребить немецкий народ, а остаткам его придётся маршировать в Сибирь, Мунд потянул Эйлера за рукав в метро:

— Пошли.

— Куда?

— В Сибирь, — сказал Мунд, — пешком.

Он позволял себе шутить, и это говорило о том, что настроение штурмбанфюрера действительно улучшилось.

— Эйлер, — шепнул он уже в вагоне метро, — ты слышал, что Рузвельт умер в Америке?

— Нет.

— Теперь мы закончим войну с Ами. И крепко возьмёмся за русских. Фюрер всегда говорил, что война на два фронта губительна для Германии. Нас вынуждали так поступать. Теперь сразу всё изменится.

— Да?! — протянул Эйлер. И тут же сам испугался недостатка веры и решимости в своём голосе.

Они снова поднялись на поверхность в другом, восточном районе Берлина. Мунд подошёл к особняку, окружённому садом и высокой чугунной решёткой, вдоль которой выстроилось с десяток грузовиков. Все они были закрыты брезентом, натянутым на шатёр кузова.

— Чей это дом? — на этот раз робко, но всё же поинтересовался Эйлер, впрочем не рассчитывая даже на ответ.

Однако Мунд, с интересом разглядывая грузовики и часовых в военно-морской форме, бродящих вокруг ограды, охотно объяснил, что это дом гроссадмирала Деница, того самого, с кем ефрейтор Эйлер имел честь беседовать в траншее на Одере.

— Вот ты тогда огорчил его, а сейчас, возможно, придётся работать вместе, — загадочно произнёс он, — будем держаться ближе к Деницу.

Эйлер, понимая, что всякого рода „почему“ совершенно бесполезны и могут только рассердить Мунда, промолчал.

— Вот так сводит порою судьба людей, будь всегда осторожен с большими людьми, никогда не знаешь, чем это кончится, — произнёс Мунд назидательно.

Деница Эйлер увидел издали, когда уже наступали синие сумерки. У чугунной ограды маячила высокая фигура в тёмной военно-морской шинели и с простой пилоткой на голове. Рядом стоял Мунд.

О чём они там говорили? Это навсегда останется тайной для Эйлера. Да и зачем ему знать, его мозги не созданы для высокой политики.

…Пока Эйлер вспоминал дни, проведённые в Берлине, батальон курсантов выстроился в колонну. Прилетевший с ними майор подал команду: „Шагом марш!“ Курсанты взяли с места парадным шагом, молодцевато стуча по асфальту подошвами своих чёрных ботинок.

Ещё не видевшие ни тягот фронта, ни боёв, ещё не знающие страха, юноши-курсанты победно оглядывались по сторонам, увидев редких прохожих. Эйлеру казалось, что они смотрит на разбитый Берлин, на эти пожарища без сожаления, без тоски, словно это были лишь декорации сцепы, на которой они сейчас выступают, как герои, спасающие город.

Когда же около Тиргартена колонну вдруг накрыл артиллерийский огонь русских, эти бравые ребята быстро смешали строгие ряды и, как мыши, заметались по улице в поисках укрытия.

К Рейхсканцелярии они подошли в десять утра, но не по Фоссштрассе, а со стороны дома министерства иностранных дел.

Тройная цепь охраны стояла перед зданием на улице, и курсанты сдали оружие, прежде чем ряд за рядом начали подниматься по ступенькам отделанного серым шведским мрамором подъезда.

Из здания министерства они прошли во внутренний двор и оказались в саду с желтеющими песком дорожками. Меж клумб и деревьев шатались здоровенные эсэсовцы, охраняя массивную, железобетонную дверь на торце здания.

Мунд, наклонившись к самому уху, доверительно шепнул Эйлеру, что это и есть выход из „фюрербункера“, который находится глубоко под зданием Рейхсканцелярии.

Батальон вытянулся в три шеренги вдоль большой аллеи, метрах в тридцати от выхода из подземного бункера. Пьяных эсэсовцев словно ветром выдуло из садика. Зато мгновенно утроилась охрана у железобетонной двери. По рядам курсантов пронёсся возбуждённый шепоток: „Фюрер!“

Гитлер!

„Это наше счастье, что Германия имеет такого вождя!“ — трубили каждый день радио, газеты, книги.

Эйлер хорошо помнил заявление фюрера, которое в самом начале войны с русскими передавалось по радио.

„Перед лицом немецкой нации и истории я торжественно заявляю и клянусь вам, что если нога хоть одного русского солдата вступит на немецкую землю, я сложу с себя полномочия фюрера и уйду на фронт рядовым солдатом!“

„Как фюрер сказал, так и будет, — писали в газетах. — Всё, что предсказывает фюрер, сбывается“.

Правда, сбылось не всё. Нога русского солдата вступила на немецкую землю, она вступила уже и на улицы Берлина, а Гитлер ещё не сложил с себя полномочия фюрера.

Что же скажет он батальону курсантов? Есть мера человеческого любопытства, которая на какое-то мгновение заслоняет собою всё: и душевные сомнения, и мрачную картину, стоящую перед глазами, и даже страх за свою жизнь. Такая минута настала для Эйлера. Он ждал фюрера. Рядом вздрагивало тесно прижавшееся к нему плечо Мунда. Казалось, было слышно, как шумно дышат стоящие в передней шеренге курсанты…

Гитлер вышел в сад. Его сопровождала небольшая группа близких ему людей и охранников. Их было человек десять.

Эйлер от волнения не сразу даже заметил в группе генералов невысокую, сутулую фигуру в сером френче и тёмных брюках. Гитлер не торопился выходить к строю курсантов. Поэтому Мунд успел восхищённым шёпотом назвать Эйлеру фамилии лиц, стоящих вблизи великого человека.

— Да, да, вижу, вижу! — повторял за ним Эйлер.

Геббельса, Бормана и однорукого Аксмана, руководителя гитлеровской молодёжи, он быстро бы узнал и сам по фотоизображениям. Но как, оказывается, врут фотографии и ретушёры! Портреты представляли Геббельса если не очень красивым, то уж во всяком случае импозантным, с холёным лицом и задумчивыми глазами мечтательного интеллигента. А сейчас Эйлер видел маленького, худого, прихрамывающего на одну ногу, довольно-таки плюгавого на вид человека с выпирающими скулами и лицом большой обезьяны.

Борман был похож на мясника с медвежьими глазками и тяжёлыми чёрными бровями. Лицо Аксмана поражало желтизной кожи и густой сеткой морщин и недобрыми глазами.