Открытый счет

— Важно, что так думаем, — сказал Зубов. При этом он взял в свои ладони её руку и погладил. Пальцы у Лизы оказались тёплыми и слегка подрагивали. Зубов подумал, что, может быть, это их последняя встреча, о чём она не догадывается, и, уйдя за линию фронта, он больше никогда не увидит Лизу, к которой так влечёт его.

«Я люблю её и мог бы, оставаясь на своей должности, видеть её часто. Изо всех путей к её сердцу я выбрал сейчас, пожалуй, самый длинный, — думал Зубов, — путь через тыл врага, через разлуку».

И ему вдруг вспомнились несколько строк из песни, которую он слышал в санлетучке, когда его везли в госпиталь, очень грустной песни, навеянной тоской фронтовых дорог, расставаниями и бедой.

Что же, может быть, остаться, позвонить генералу, придумать какую-нибудь болезнь, открывшуюся старую рану? Он ведь сам вызвался, найдут замену.

— О чём вы думаете сейчас, Александр Петрович? — спросила Лиза.

— А вы о чём?

— О том, что молчание тоже сближает иногда. Разве неверно?

— Верно.

Зубов смотрел на Лизу, на её заблестевшие глаза. Женское красноречие часто ведь выражается не в словах, а в жестах, позе, во взоре.

— Знаете, что мне напомнил этот пруд? До войны я как-то приехала к маме в деревню. Она врач, работала в сельской больнице под Рязанью. Больница была в бывшей барской усадьбе, а вокруг большой заброшенный парк и пруд — такой старый и печальный! Около него хотелось плакать. Я тогда любила бродить по парку, — сказала Лиза, — и мне передавалась его грусть и одиночество. Боже, как тогда остро чувствовалась жизнь, и природа, и даже это девичье глупое и такое сладко-тоскливое одиночество.

— Да, — сказал Зубов. — Да, да!

У него была манера произносить это «да», вкладывая в ёмкое словечко самый разный смысл и эмоциональные оттенки.

— Да, — произнёс Зубов, — я вас понимаю, Лиза.

Вместе с тем если он что-то понимал сейчас, так это то, что в таком разговоре важны не вопросы и ответы, а тот особенный чувственный подтекст, который был понятен им обоим и волновал Зубова. И ещё он твёрдо знал, что не изменит своего решения, что бы ни сулили ему свидания с Лизой, не изменит потому, что не может изменить. Ибо он — это он! Зубов перестал бы себя уважать, если бы поступил иначе.

Он взял руку Лизы, нагнулся и поцеловал её, потом перевернул ладошкой вверх и поцеловал ладошку.

— Вот сидим у пруда — и как будто бы нет войны и не было. Как в мирное время: сад, тишина!..

Зубов не договорил. Где-то сравнительно близко раздался взрыв, над озером прошла воздушная волна, оставив лёгкую зыбь на воде.

Лиза от неожиданности вздрогнула и инстинктивно прижалась к Зубову.

— Неужели орудия достают из-за Одера?

— Нет, это мина, наверно, своя, может быть, подрывают что-то?

— Вот вам: сад и тишина!

Она засмеялась, отодвигаясь от Зубова, и, смущённая, поправила причёску.

— Улыбаться нечему, подумаешь — вздрогнула! Я всё-таки женщина. А вот вы, Александр Петрович, что-то темните или замалчиваете. Не туда ли собрались? — Лиза махнула рукой на запад. — Нет, не пустят! — произнесла она тоном, в котором было больше надежды, чем уверенности.

Зубов промолчал, не поддерживая этой темы.

— А мне с вами работалось легко. И определённо будет не хватать вас. Примите это запоздалое признание, — сказала Лиза. Она казалась искренне опечаленной.

— Я же не за горами, сможем видеться, пока нет боёв.

— Ах, боже мой, какие у нас тут свидания! Берлин будем брать.

И Лиза сделала решительный жест рукой, немного насмешивший Зубова.

Он поймал её руку и снова притянул к себе. Лиза склонила голову на плечо Зубова.

— Я буду думать о вас, Лиза, всегда и везде, — сказал он.

Потом, через полчаса, в нагретой солнцем кабине попутной машины, где от мотора несло бензином, а проникавший в кабину воздух не приносил прохлады, Зубов, вспоминая минуты прощания, чувствовал на своих губах тепло Лизиных губ — мягких, казалось, с чуть запёкшейся корочкой, солоноватых и нежных.

И сладкая грусть, как перед дальней дорогой, полной неизвестности и тревог, и щемящая тоска в предчувствии долгой разлуки с этой женщиной обволакивала и томила его сердце.

О том, что он включён в состав разведпартии, Бурцев узнал ещё неделю назад. Началась томительная подготовка. Разведчики изучали по карте местность, проходили специальную тренировку на укромной поляне в лесу, майор Окунев познакомил их с данными, взятыми из допросов захваченных ранее «языков».

Поиск был назначен в ночь с воскресенья на понедельник. Утром группа сопровождения получила запасные диски к автоматам, по пистолету ТТ, тридцать гранат, ножи, ватные куртки, а тыловая группа, состоящая из майора Зубова, антифашиста Венделя и старшины Бурцева, — ещё и штатские костюмы, с тем чтобы надеть их уже за линией фронта. Предполагалось, что в ближнем немецком тылу, поскольку немцы не в состоянии эвакуировать оттуда всё население, наши лазутчики смогут сойти за русских, угнанных из России в Германию на работы, раствориться в толпе беженцев и местных жителей.

После того как разведчики осмотрели оружие и, надев его на себя, всё примерили и подогнали таким образом, чтобы ни одна граната не звякнула при быстром и бесшумном движении, пришёл к ним майор Окунев и объявил свободный день до вечера.

И сначала сам этот «подарок» начальства ошеломил солдат прежде всего своей неожиданностью и ещё тем, что люди не знали, что с этим свободным днём делать на фронте, куда пойти и как провести драгоценное время.

Дома Бурцев в выходной любил смотаться на стадиончик — «поболеть» на футболе. Шёл он туда не один, одному неинтересно, если не с кем поговорить и обсудить игру, а с дружками захватывали стакан и четвертинку водки, которую до войны звали «чекушкой».

Водку или пиво с бутербродами из буфета распивали прямо на трибуне, бутылки бросали под скамейку, а уже после матча орава мальчишек собирала эту «добычу», за сданные бутылки платили какую-то мелочь.

Вообще же выходной день, особенно если он совпадал с «большим футболом», ожидался с нетерпением и таким чувством, словно бы и вся-то жизнь состоит в предвкушении выходного, а затем в ожидании следующего свободного дня.

Бурцев сейчас подумал об этом со сладостной остротой воспоминания о далёкой, мирной и словно бы уже забытой жизни.

Свободный день! Куда его к чёрту денешь тут на Одер-фронте? Ни театра, ни футбола, ни пивной, ни кино. Спать? Нет уж — отоспимся после конца войны или на том свете.

И вдруг Петушков сообщил (откуда только всё знает?), что в штабе предполагается днём концерт силами дивизионного ансамбля. А у штадива и лавка Военторга.

— Володька, ты ушлый парень, всё рассчитал! Искусство почерпнём — раз и выпьем на дальнюю дорожку — два! Приятное с полезным. Замётано, едем! — обрадовался Бурцев. — Настоящий выходной организуем, не суррогат какой-нибудь!..

До штаба дивизии добрались на попутных машинах. Но оказалось, что до концерта ещё ждать два часа, и поэтому в повестке выходного дня на первое место переместился Военторг. Хотя и мало денег у ребят, но на пол-литра наскребли. Устроились неподалёку под соснами, только замаскировав ветвями свой «пикник», прямо как в подмосковном бору — и странно, и забавно, и даже до слёз приятно. А всё так потому, что хотя никто не говорил об этом, но все помнили: отдыхают перед уходом в тыл немцев, откуда не все вернутся.