Открытый счет

Да, он «психанул» тогда, наверно, постыдно «психанул», потому что уже не мог больше терпеть и ждать, и крик его, полный неподдельного страдания, привлёк внимание врачей. Им занялись.

Воспоминания были не из приятных, хотя остроту их уже успело сгладить время. Почему Зубову всё же вспомнилось всё это? Только ли потому, что этот армейский госпиталь, к которому он сейчас подъехал, был скорее похож на санаторий в лесу, чем на те полуврытые в землю бараки, где он лежал на излечении. Или же цель его поездки заставляла думать о себе, оценивать себя и искать в себе нечто такое, что утвердило бы Зубова в принятом решении.

«Смогу ли? — всю дорогу он спрашивал себя. И отвечал себе: — Должен!»

…Он поторопился уехать в дивизию без прощальных церемоний. Только распил военторговские пол-литра с шофёром Колотыркиным, к которому привязался, и жалел, что расстаётся с ним. Колотыркин ни о чём не расспрашивал, два раза коротко вздохнул и просил Зубова взять его в шофёры, поелико будет возможность. Зубов обещал.

Окунев в штабе дивизии пригласил Зубова пожить с ним в одном доме, имеется свободная комната, при этом сказал, улыбаясь:

— Чует моё сердце — мы накануне больших событий. Работёнки будет хватать, пока не возьмём Берлин, а как возьмём, начнутся другие дела. Армия всегда есть армия, а мы её глаза и уши.

— Возможно, — суховато ответил Зубов. Он подозревал, что «сигнал» в политотдел подал именно Окунев. Но никому Зубов не говорил об этом: ни Лизе, ни другим сослуживцам, он не хотел жаловаться на Окунева даже друзьям.

Подчёркнутое и какое-то даже возбуждённое радушие, с каким в дивизии Зубова встретил Окунев, тоже почему-то настораживало. Но ведь прямо же не спросишь — ты или не ты? А то ведь если Окунев подал первый «сигнал», то подаст и второй: майор Зубов-де неправильно воспринимает критику.

Но Окунев неожиданно сам пошёл навстречу своему саморазоблачению. Он заговорил о понижении Зубова в должности.

— Круто очень. Могли бы выговор, строгача на крайний случай, — сказал он с сочувствием, — ну, пообщался с немцами, в следующий раз не будешь.

И Окунев ободряюще подмигнул Зубову.

А Зубов в этот момент подумал, что откуда бы Окуневу знать о содержании разговора в политотделе, не сообщи он сам полковнику Рыжих.

«Он!» — удостоверился в своей догадке Зубов.

Должно быть, внешне Зубов ничем не выдал себя, потому что Окунев всё в том же немного возбуждённом тоне продолжал говорить об обстановке на их участке фронта.

— Есть приказ подготовить тыловую разведпартию, а это тоже симптомчик определённого рода.

Одним словом, он старательно намекал на готовящееся наступление. Настороженной сдержанности Зубова Окунев по-прежнему не замечал или делал вид, что не замечает.

А Зубову вдруг пришла в голову мысль — а не пойти ли ему в эту самую тыловую разведпартию? Попросить об этом генерала. Он, Зубов, знает язык, страну, вполне подготовлен для такой задачи.

Позже он устроил себе допрос с пристрастием. Приступ самолюбия? Поиски исцеления от обиды? Но разве он столь слаб, чтобы поддаться такому искушению слабонервных. Нет. Тогда что же? Просто он хочет послужить своей армии, как солдат под занавес войны, которая принадлежит его поколению и для его поколения второй такой уже не будет.

Кто бы мог поставить под сомнение искренность его помыслов?! Однако такой человек нашёлся, и это был генерал Свиридов.

— Не дури, Зубов, сказал он ему, выслушав по телефону, — если в тебе говорит обиженное самолюбие, то это плохой советчик.

— Уверен, что принесу пользу, вы плохо обо мне думаете, товарищ генерал.

— Плохо бы думал, то вообще не открывал бы с тобой прений, тем более что времени в обрез, сейчас уезжаю в госпиталь вручать раненым награды.

— И всё-таки, — продолжал настаивать Зубов, почувствовав какую-то надежду в нетвёрдой интонации генерала. Его даже не обескуражило и то, что Свиридов просто бросил трубку. Ведь чёрт побери, он действительно окажется очень полезным в тыловой разведпартии.

И Зубов поехал в госпиталь, чтобы ещё раз поговорить с генералом. В хирургическом отделении он нашёл большую палату с широкими окнами, через которые щедро лилось солнце на белые столики, стены, на белый сверкающий линолеум пола. Солнце плясало точёными бликами на эмали кроватных спинок, посуды, тонуло во множестве склянок и пузырьков с разноцветной жидкостью лекарства. В этой палате, где сама весна создавала праздничное настроение, Зубов застал генерала Свиридова, вручавшего награды.

Происходило это по-фронтовому просто, к тому же никакой торжественный ритуал тут и соблюсти было невозможно — большинство награждённых не поднимались с постелей.

Генерал в белом халате, распахнутом на груди, так что виднелась его собственная «выставка» из орденов и медалей и кусочек золотого погона, зачитав у кровати Указ Верховного Совета, наклонялся и сначала крепко целовал награждённого, а потом, сам раскрыв продолговатую коробочку, вынимал оттуда знак, орденское удостоверение.

Генерал снова повторял фамилию, имя и, если награждённый владел правой или левой рукой, вкладывал ему орден в ладонь. При этом он разглядывал орденские документы так сосредоточенно, словно бы получал их сам, и это не ускользало от взглядов раненых. Три-четыре минуты неподдельного душевного внимания, люди настраивались на волну торжественнопраздничного настроения, не тушевались перед генералом и разговаривали с ним, как со старшим товарищем.

Зубов заметил, как у иных быстро увлажнялись глаза, кто-то от обилия чувств всплакнул, на засопевшего носом цыкнули.

— Ничего, ничего! — сказал Свиридов. — Это можно, такая слеза мужчине не в укор, а душу она промывает. Вот вы все тут лежащие, можно считать — отвоевались. Берлин будем брать без вас, а вам дорога до дома, до хаты. Каждый в свою местность, но только всюду с вами поедет победа и мир, которые мы тут с вами омыли большой кровью. Не забывайте этого, товарищи! Потому что пути, нами пройденного, уже никто больше не повторит. И то, что было нашим, нашим и останется. Вы меня поняли?

Палата гулом голосов ответила дружно, что поняли. Зубов тоже почувствовал щекотанье в гортани, вышел из палаты, растроганный этой немудрёной процедурой, в которой отразилась та простота и простодушие, с каким всё совершалось на фронте — и ратный труд, и любовь, и смерть, и подвиги.

…Генерал, выйдя из хирургического отделения, курил в парке, прислонясь плечом к сосне. Отдыхая, он смотрел в небо. Там по голубому плавали серые тучки, и ветер вытаскивал из них, размётывая по всему небосклону, длинные и лохматые нити.

— Ещё раз здравствуй, — сказал он Зубову, — всё хочешь тянуть резину — утренний наш разговор?

— Убеждён, потому и настойчив, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Зубов. — Разведчикам без меня будет трудно ориентироваться в немецком тылу.

— Ну, знаю, а к чему мне говоришь это?

— Как важно сейчас уяснить, на что именно надеется Гитлер, обещая своим генералам мощное контрнаступление. Есть ли за этим реальные силы, или же это очередной блеф. Во всяком случае, вокруг Зеелов-ских высот командование группы «Виола» сосредоточило…

— Ты что же, в госпитале меня поймал, чтобы прочесть лекцию об оперативных планах Гитлера? А я, Зубов, сводки разведотдела читаю каждое утро.

— Я знаю, товарищ генерал, но…

— Меня пойми, упрямая голова, на тебя разрешения я должен испросить в поарме.

— Полковник Рыжих разрешит, — заявил Зубов с уверенностью, которую потом сам себе, не мог объяснить.

— Хорошо, посоветуемся. Однако ты, Александр Петрович, скажу откровенно…

— Чудак, — обрадованно пытался подсказать Зубов, уже твёрдо уповая на поддержку Свиридова.

Затем Зубов попросил разрешения у генерала заехать в штаб армии забрать там оставленные вещи, книги, кое-какие бумаги.

На старой квартире у Зубова оставалась ещё и увесистая пачка немецких писем, которые он возил с собой. Он спросил у своих бывших сослуживцев, где старший лейтенант Копылова, и, узнав, что она несколько минут назад ушла в типографию, решил её увидеть, потому что толком не успел проститься с Лизой, уезжая в дивизию. Тогда не хватило времени и настроение было такое, что не хотелось расстраиваться от сочувствующих, а может быть, даже и жалеющих его взглядов этой женщины.