Открытый счет

Рыжих, плотный, кряжистый, с крупным лицом, почти всегда улыбающийся, с выпяченными вперёд губами, которые только усиливали впечатление добродушия и уравновешенности характера, кивнул Зубову, показал глазами на офицеров, как бы говоря: придётся подождать, видишь, сколько дел!

Дел и забот у него сейчас действительно было много. Зубов и сам видел, как осложнилась политическая работа в частях за немецкой границей. Пропагандировавшийся в течение всей войны лозунг: «Где бы ты ни увидел немца — убей его!» — нуждался теперь в серьёзных поправках. На повестку дня остро встал вопрос об отношении к немецкому населению, к тем, кто не имел непосредственного касательства к нацистским зверствам и всей гитлеровской военной и политической машине.

Стоявший около начальника политотдела незнакомый Зубову майор зачитывал вслух выдержки из своего политдонесения, и Рыжих, подняв палец, отмечал таким образом поучительную серьёзность излагаемых фактов.

— «В России немцы не считались с нашими семьями, сжигали дома, вешали народ, расстреливали, а мы их жалеем, да ещё кормить начинаем — недостойны они этого». Это заявил старшина Скотько, — пояснил майор.

— Понятно, читай ещё, — приказал Рыжих.

— «Мне жаль отдавать немцу не только хлеб, но даже воду». Слова лейтенанта Шехонцева.

— Дальше.

— «Мы слишком добры стали к немцам. Даже материальные условия жизни обеспечиваем. Скоро забыли об их злодеяниях, которые они совершали на нашей земле…» Солдат Горбунов.

— Хватит. Какой даёшь анализ этому? — спросил Рыжих майора и тут же сам ответил: — А вот такой — недоработка наша, товарищи! Слабо разъясняем великую освободительную миссию нашей армии и на тему: будущее свободной демократической Германии.

— Ясно, товарищ полковник, — отчеканил майор.

— Ясно, да, видать, не очень. Если бы тут не посторонние, я бы тебе напомнил, какие у вас в дивизии есть безобразные факты. Недисциплинированность, грубое отношение к немкам, пьянки. И ещё кое-что похуже. Мы всё тут знаем и будем строго взыскивать.

— Ясно, товарищ полковник! — уже упавшим голосом повторил майор.

— Лектора из Главпура, — Рыжих кивнул на подполковника, — в первую очередь направим к вам. Обеспечьте все условия и так далее. И я сам приеду в дивизию, помогу вам, — закончил он, кивком головы отпуская майора.

И тут же спросил: «Чем могу служить?» — у корреспондента Радиокомитета.

Корреспондент — офицер с погонами капитана — попросил машину для переброски звукозаписывающей аппаратуры. Он искал героев прошедших боёв, чтобы записать их рассказы на плёнку.

— Машину дадим из автобата. В отношении героев я вас нацелю. Героев у нас много. Вы правильно выбрали нашу армию. Мы первыми выскочили к Одеру. Советую связаться с редакцией нашей армейской газеты. У них много героического материала. А в полках обращайтесь от моего имени к замполитам.

Когда ушли майор и корреспондент, Рыжих вздохнул, встал из-за стола, открыл форточку в сад, примыкавший к дому, и с минуту постоял у окна, дыша свежим воздухом.

— Я читал твоё донесение, Зубов, и хочу тебя спросить: ты давно в армии?

Так начал Рыжих. Тон его, хотя и спокойный, не предвещал хорошего продолжения.

— С начала войны.

— А в гражданке ты, кажется, был хорошо знаком с немцами из бывшего Коминтерна?

— Бывал там.

— И книги о них писал?

— Одну, об антифашисте, герое Интернациональной бригады, он погиб в Испании, — сказал Зубов, удивляясь тому, откуда Рыжих знает об этой его, к сожалению, лишь единственной брошюре, которую ему удалось выпустить до войны. — Простите, а в какой это связи?

Рыжих на прямой вопрос не ответил, словно бы не расслышал его, а спросил о другом:

— Что у тебя там произошло на выступе?

— Кричали немцам призывы, они ответили. Вопросы насчёт условий сдачи в плен. А что?

— Ты на такие разговоры от кого получил санкцию?

— Не получал, товарищ полковник. Первый такой случай, никогда не бывало, чтобы немцы вступали в переговоры. Дисциплина упала.

— У кого?

— Как у кого? — опешил Зубов. — У солдат противника.

— А у тебя — нет? Как сам расцениваешь этот личный контакт, тесное общение с противником?

— Неожиданно получилось, вроде импровизации.

— Вот именно. Эх, Зубов, Зубов, четыре года ты в армии, а не усвоил, что такие вещи, как общение с противником, требуют разрешения вышестоящих политических органов. Горе мне с тобой!

— Как общение? Какое общение? — удивился Зубов.

— Я не говорю, что за ручку здоровались. Но ведь разговаривали.

— Я! — воскликнул Зубов… и запнулся. Он был поражён тем, что Рыжих нашёл для его опыта именно это зловеще прозвучавшее слово. — Общения не было! — Зубов решительно покачал головой.

— Ты погоди. Вот послушай. Есть такой анекдот: что такое обмен мнениями? А это когда к приятелю ты приходишь со своим мнением, а от него уходишь с его мнением… Вот немцы там что-то кричали в рупор, ты отвечал, а слушали многие солдаты в окопах. Ну, а кому какое мнение в голову западёт — это ещё неизвестно?

Рыжих поднял палец, указующе подержал его.

— Не будешь же ты отрицать, Зубов, что идейная закалка не у всех солдат одинаковая? — спросил он. — Не будешь. Вот пример. У нас служат молдаване, пережили немецкую оккупацию. Немцы недавно организовали передачу на молдавском языке, призывали молдаван не стрелять, а когда, мол, немцы появятся в их расположении, вместе уничтожать русских. За это, мол, их отпустят по домам.

— Тут же другое, — возразил Зубов, по голос его дрогнул, потому что на какое-то мгновение ему самому почудилось в словах Рыжих какая-то логика. «Общение» — это слово действовало сейчас на Зубова, как гипноз, тяжёлой ртутью какого-то противного, зародившегося страха оно билось в висках, это было как дурное наваждение, от которого усилием воли надо немедленно освободиться.

— Противник ещё передавал, — продолжал Рыжих в том же горестно-обвинительном тоне, — что поскольку русские находятся сейчас на германской территории, здесь скоро восстанет всё немецкое население, вплоть до организации партизанских отрядов. А у Красной-де Армии польются слёзы… и… так далее.

Рыжих укоризненно смотрел на Зубова, затем перевёл взгляд на Лизу.

— Чем мы ответили? Обнаружили немецкий передатчик и открыли по нему артиллерийский огонь.

— Леонид Яковлевич, всё это правильно, но в моём случае… какие же аналогии?

— Не видишь?! — как бы жалея Зубова, покачал головой Рыжих. — А подумал ли, что сегодня ты разговариваешь с противником, завтра этот сынок комдива, который у тебя рупорист, а по вашему примеру и солдаты, когда вас не будет в траншеях. Ночью, скажем. Долго ли сделать рупор. А кто сможет тогда проконтролировать это общение? Вот немцы и прокричат нам ту самую гнусную листовку, о которой я рассказывал.

— Не станут слушать, откроют огонь, — возразил Зубов.

— Возможно. А вдруг кто-нибудь из солдат скажет: вот, мол, майор-политработник разговаривал, а нам почему нельзя послушать?

Зубов промолчал, просто не находил сразу, что ответить на обвинения начальника политотдела.

— Вот и вы, старший лейтенант, — Рыжих повернулся к Лизе, — мне докладывают, входите в слишком тесное запанибратское общение с антифашистом, который у вас там в типографии. Во-первых, он подчинённый, есть дисциплина, а во-вторых, немец. Забываете про определённые рамки.

— Конкретнее, товарищ полковник, — Лиза упрямо мотнула головой, поправив прядь волос, упавшую на лоб.

— Конкретнее, вы мне доложите. Чего вы цацкаетесь с ними, роняете офицерский авторитет.

— Примеры, — попросила Лиза.

— Вот вам и пример. Военнопленный Вендель утащил у какого-то немца из подвала ведро яблок, а когда его поймали с поличным, заявил: «У товарища лейтенанта больной есть желудок!» — с предполагаемым произношением Венделя сказал Рыжих. — У вас действительно больной желудок?

— Нет, — резко ответила Лиза.

Зубов поразился осведомлённости полковника Рыжих даже в таких мелочах. Сам он впервые слышал об этом ведре яблок.