Страница 10 из 46
— Да, они выглядели именно так, как ты описываешь! — воскликнул Ибрагим, молодой продавец цветов.
Но Зельма, татуированная бедуинка с дерзким взглядом, посетовала:
— Их так плохо было видно… Слишком далеко… Да еще как-то сбоку…
— Верно, вы сидели в удалении, на бесплатных местах для бедняков, — сказал Башир и продолжил:
— Но я, нищий, я мог их рассмотреть ближе, чем кто бы то ни было, потому что наша машина дважды медленно-медленно прокатила рядом с помостом, на котором они играли.
И еще издали, перед тем как поравняться с ними, я имел возможность полюбоваться на дирижера, который для всех вас оставался невидимым, поскольку музыканты окружали его с трех сторон. Какой он был большой и сильный! На нем были узкие черные брюки и ярко-красный мундир, а кисть его дирижерского жезла, которым он отбивал ритм, очень напоминала мерцающую звезду. Глядя на все это, я уже не думал больше о собственной славе и не слышал рукоплесканий: я был ослеплен красотой и великолепием зрелища. Музыканты, пританцовывая, двигались по помосту, не переставая вдувать воздух в свои диковинные бурдюки, — он же, повелитель волынок, оставался на месте, стройный, подтянутый и совершенно неподвижный, и лишь по взмахам кисти на его жезле можно было определить, что он живой. И чем ближе мы подъезжали к нему, тем в большем великолепии он представал перед нами. Его глаза были устремлены в небо, толпа для него не существовала, и даже автомашины, приковывавшие взоры всех, кто находился на стадионе, совершенно его не интересовали.
Однако наша машина была столь примечательна, и ее выезд сопровождался столь бурными аплодисментами и приветственными возгласами, что дирижер все-таки бросил взгляд в нашу сторону. Он с безразличием скользнул глазами по цветам, по зверюшкам и по мне, и вдруг взор его остановился на Дэзи, маленькой девочке с волосами феи.
В ту же секунду огромный дирижерский жезл замер в воздухе, кисть перестала взлетать, и оркестр сбился с ритма.
Леди Синтия даже не повернула головы, и мы проехали мимо музыкантов. Человек в черно-красной форме вновь взмахнул жезлом, и порядок был восстановлен. Замешательство длилось одно мгновение.
— А ты уверен, что все это тебе не приснилось? — спросил Мухаммед, уличный писец. — Я с друзьями был там, и мы ничего такого не заметили.
— Мне было лучше видно, — ответил Башир, — ведь я находился как раз против помоста. — И тихо добавил — А потом учти, что духи музыки покровительствуют мне с рождения и благодаря им мое ухо наслаждается звуками или страдает от них больше, чем уши других людей.
— Он прав! Он прав! — воскликнули все, кто слышал его пение.
И Башир продолжил:
— Когда парад автомобилей закончился, стали раздавать призы, потом произносить речи, потом множество людей явилось воздавать хвалу леди Синтии. В поместье на Горе мы вернулись уже ночью. Единственное желание овладело тогда мной: покрасоваться в роскошной одежде на улицах Танжера, всем рассказать о моем участии в параде. Однако сразу отправиться в город я не мог. Леди Синтия устроила праздничный ужин для прислуги, и, поскольку она самолично на нем присутствовала, мне пришлось оставаться до конца. А когда все отправились спать и в доме погасли огни, я, чтобы спастись от ночной прохлады и не обнаружить себя раньше времени, накинул поверх зеленого костюма старый бурнус и через уже знакомые вам ворота покинул поместье.
Несмотря на поздний час, улицы старого города были полны народа — еще более шумного и веселого, чем обычно. Праздник продолжался. Все что-то покупали, ели, отовсюду доносились крики и громкий смех. И даже самые бедные чувствовали себя в ту неделю грандиозных зрелищ счастливыми, ведь им были доступны те же удовольствия, что и богачам, а бедняки, как известно, искреннее их умеют радоваться.
— Те, у кого есть глаза… у кого есть глаза… — простонал Абдалла, слепой рыбак. — Но не я.
— Как раз для тебя-то, отец мой, я и рассказываю все в мельчайших подробностях, — ласковым голосом произнес Башир.
И в то время как слепой рыбак слал ему благословение, Башир продолжил:
— Сказать по правде, никто вначале не обратил на меня внимания. Но я отнюдь не огорчался по этому поводу. Я прекрасно знал, что стоит мне скинуть старый бурнус и остаться в великолепном зеленом наряде, как посыплются восторженные похвалы и возгласы удивления, а в награду за свои рассказы я получу больше жирных шашлычков из печенки, медовых пирожных и сладкого чая, чем может вместить мой желудок. Но сперва я намеревался разыскать Омара и Айшу или же, если их нигде не окажется, других моих уличных приятелей — ведь когда хочешь явиться перед людьми во всем блеске, нелишне позаботиться и о свите.
Так шел я, не слишком торопясь, по оживленным перекресткам и малолюдным улочкам, уверенный, что вскоре предстану перед изумленными взорами толпы. Вдруг из какого-то грязного проулка донеслась мелодия, заставившая меня позабыть о своих намерениях. То была не испанская, не арабская, не андалусская и не еврейская песня, которые мы привыкли слышать в этих кварталах. Днем раньше я бы не догадался, что это за мелодия. Но во время парада автомобилей я уже слышал тот же самый стон, протяжный и тоскливый, которому, казалось, не будет конца. Это звучали волынки солдат английского короля, одетых в юбки шафранового цвета и шкуры леопардов.
Я побежал по переулку и вскоре очутился перед входом в дешевую кофейню, владельцем которой был Лысый Антонио. Войдя внутрь, я, как и следовало ожидать, нашел там трех волынщиков и с ними высокого сержанта в черных брюках и огненно-красном мундире.
Верите ли, друзья мои, в этом узком зале с запотевшими стенами и потолком, пропитанными запахами дешевого табака, кислого пива и грязи, музыканты и их дирижер показались мне еще прекраснее, чем на стадионе во время парада автомашин. Они сидели у Лысого Антонио в окружении испанцев и арабов, евреев и мальтийцев, и их одежда и инструменты среди бедной обстановки и лохмотьев поражали своим великолепием. Но вели они себя очень просто и дружески со всеми: пили с грязными оборванными бродягами, нищими, ворами; мило смеялись шуткам, из которых не понимали ни слова. То один, то другой брал в руки волынку и заставлял стонать, кричать, плакать, молить, причитать всех духов, обитающих в чудесном бурдюке, — ведь играл он не по приказу, а для себя и своих случайных друзей, — и от этой мелодии разрывались сердца слушателей.
О! Они прекрасно веселились, эти трое волынщиков, и веселили всех остальных. Все трое, кроме дирижера в огненно-красном мундире.
Он, дирижер, много пил в одиночестве, и лицо у него было такое бледное, напряженное и замкнутое, что никто не решался к нему приблизиться. Он походил на человека, которому злые духи вдруг вознамерились посылать одни несчастья.
Звуки волынок привлекали к Лысому Антонио все новых и новых посетителей, и они всё оттесняли и оттесняли меня в угол, где неподвижно сидел сержант. Внезапно меня кто-то толкнул, старый бурнус свалился с плеч, и я остался в роскошном зеленом костюме, так ладно сидевшем на моей фигуре. Но толпа не успела восхититься моим нарядом. Чья-то рука, очень сильная и твердая, схватила меня за шиворот, приподняла, и мое лицо оказалось на уровне другого лица — красивого, мертвенно бледного, с тусклыми, почти белесыми глазами. На меня пахнуло спиртным перегаром, и тихий хриплый голос произнес мне в ухо: «Так это ты был в машине позади маленькой девочки?» Продолжая держать меня за шиворот, сержант в огненном мундире встал и начал протискиваться сквозь толпу. Волынки продолжали играть. Вскоре мы с ним оказались на улице.
— Представляю, как ты перепугался! — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.
— О да! Я действительно перепугался, — согласился Башир. — Но еще больше я струхнул, когда здоровенный сержант швырнул меня на мостовую и велел немедленно вести к Дэзи, в поместье леди Синтии. Что мне оставалось делать? Он был очень силен, к тому же пьян и немного не в себе, и запросто мог размозжить мне голову, как пустую скорлупку.