Волки

– А когда возник пожар?

– Неизвестно. Пламя увидели примерно через час после этого. Прохожие. Они же и подняли тревогу. Суди теперь дальше: почти рядом с телом Мязина обнаружен булыжник!

– А, вот это улика! Но…

– Нет, Мязин минералы не коллекционировал. Если бы еще редкость какая, а то самый обыкновенный булыжник, каким дороги мостят. Пять кило весу.

– Ты думаешь, Мязина ударили этим камнем?

– Я тебе уже сказал – явных следов насилия нет. Но эксперты будут еще раз исследовать труп.

– Где же его нашли, в каком месте?

– В комнате, где Мязин обычно спал. С окнами на улицу и в сад. Лежал на полу, между диваном и окном, тем самым, из которого, по словам Келелейкина, вылез человек. Возможно, он поднялся с дивана, разбуженный шумом, когда убийца влезал в окно. Возможно, он не был убит сразу и пытался добраться до окна, чтобы позвать на помощь людей. Но тут возникает вопрос: почему были закрыты шпингалеты? Правда, это утверждает Келелейкин. Он мог и ошибиться: потянул за раму, да не сильно. Вообще, много загадочных обстоятельств. Входная дверь, например, была заперта снаружи на висячий замок!

– Вот как! Это действительно странно…

Баранников в несколько крупных глотков допил молоко, кинул остатки булки Валету и в том же своем быстром возбужденном темпе юркнул в ванную – смывать с себя грязь и сажу. Он был не только взволнован происшествием, что само по себе выглядело вполне нормально, но еще и как-то весело, довольно настроен, что случилась такая громкая история – с убийством, поджогом, загадочными обстоятельствами, история, о которой не может не мечтать, обязательно мечтает каждый молодой следователь, и что он будет распутывать эту историю, и она, конечно, принесет ему новый успех и новую славу.

– Так все-таки – вылезал кто-то из окошка или не вылезал? – спросил Костя в задумчивости, все еще ошеломленный услышанным известием.

– А черт его знает! – отозвался из ванной под плеск воды Баранников. – Попробуй теперь найди какие-либо следы. Рамы уличных окон выгорели, даже стена эта рухнула…

– Но цель? Какая могла быть цель? Ради чего все это?

– О, причин более чем достаточно! – оживленно сказал Баранников, появляясь из ванной с мокрым розовым лицом и полотенцем в руках. – Во-первых – «Магдалина»…

– Это та картина Эль Греко, что ты рассказывал?

– Та самая. Знаешь, сколько Эрмитаж предлагал за нее Мязину?

– Кого же могла она соблазнить – здесь, в этом захолустье?

– Не говори… Похититель мог явиться издалека. Да даже и здесь, в захолустье. Хотя бы того же Мировицкого…

– Это кто?

– Поп бывший, расстрига. Он у Мязина вроде в секретарях состоял. Помогал ему в делах и вообще сподвижничал. Тоже краевед-любитель. Давний его друг.

– Вот видишь – друг!

– Друг-то друг, да деньги какие! Он, правда, на пожарище бегом прибежал и тут же весьма натурально хлопнулся в обморок… Да ведь это не трудно и разыграть! Возможность такую я допускаю вполне: Мировицкий похитил «Магдалину», оставил в одной из комнат огонь, чтобы пожар распространился не сразу, а среди ночи, когда старик заснет, и, уходя, запер дом, чтобы Мязин не выскочил и, таким образом, не открылось воровство…

– Как-то это слишком уж сложно и… невероятно!

– Да ведь они, эти коллекционеры, – фанатики! Психопаты! Шизоиды! Ты разве не знаешь? Ради того, чтобы обладать какой-нибудь редкостной спичечной этикеткой, иной такой шизоид готов целый город спалить! Вместе со всем населением!

– А камень?

– Что – камень? Мог для верности еще и камнем пристукнуть! Ты погляди на этого Мировицкого: Мязину ровесник, а мальчик – во! – Баранников взмахнул рукой к потолку. – Сила – бычья! Ему чугунный двухпудовик – что яблоко!

– Как же он этот булыжник принес? В кармане?

– Ну, это уже деталь… О-хо-хо! – заспешил Баранников, взглянув на часы. – Уже без двадцати восемь, а я на восемь допросы назначил. На правеж в таких случаях надо тащить без промедления, пока никто не опомнился…

– Погоди, успеешь… Ну, дальше!

– А дальше – наследнички! Сын, как я выяснил, года два назад от наследства отказался. Из-за неладов с отцом, чтобы ему этим своим отказом досадить и свое благородство и бескорыстие продемонстрировать. Поскольку сын устранился, наследниками по закону становились сестры Мязина Олимпиада и Антонида. Старухи, надо сказать, препротивные. На пожарище тоже примчались. В голос выли. Артистки!

– Так если закон определял наследство им…

– А в том-то и дело, что не им выходило! Мязин не хотел им оставлять. Всю жизнь они с ним враждовали. Он их терпеть не мог. Да и знал он – попади им в руки его добро, они враз все на распыл пустят. В прах пойдут его труды. Поэтому он составил завещание, чтобы и дом. и библиотека, и коллекции перешли городу как дар от него, стали бы частью местного музея…

– Оно было уже нотариально оформлено?

– Как раз сегодня он собирался это сделать.

– Вот как!

– Ты понимаешь, – выразительно сомкнул Баранников ладони, – какой для претендентов момент – сегодняшняя ночь! Да уж одно это доказывает, что мы имеем дело с преступлением заинтересованных лиц.

– Еще бы! Если убрать Мязина, уничтожить завещание, не получившее юридической силы…

– …то ввод в наследство совершился бы, как определяет закон. Сын отказался официально, по закону это бесповоротно, значит, все перешло бы к сестрам.

– Но, позволь, зачем тогда поджигать?

– А это не предполагалось. Пожар мог возникнуть случайно. От спички, которой светили, забравшись в дом. От забытой свечи. От окурка. Да мало ли еще от чего. Может, потому старухи и выли так голосисто, что этот случайный, незапланированный пожар отнимал у них всё, на что они рассчитывали.

– Все-таки как-то не связывается… – с сомнением, размышляя, произнес Костя. – Для чего же, в таком случае, запирать снаружи дверь?

– Что ты меня терзаешь? Ты же видишь, что я оперирую только предположениями! А знаю я пока еще вот сколько! – показал он половину пальца. – Начну допросы, дело обрисуется – вот тогда я тебе дам полное интервью…

– Ты сказал – причин более чем достаточно.

– Совершенно верно. Мязин по своей принципиальности в духе первых лет революции однажды подпортил своему сыну карьеру, причем основательно, так что тот на него здорово озлился. Последнее время, говорят, они даже не виделись и не разговаривали. Но Мязин будто бы знал еще о каких-то неблаговидных делишках сына, и того это изрядно беспокоило… Теперь ты согласен, что мотивов действительно хватает?

– Вижу, – сказал Костя.

– Намечаются уже по крайней мере три вполне серьезные версионные линии. Одна, – провел Баранников в воздухе пальцем, – это «Магдалина»… А может быть, и похищение какого-нибудь проекта, рукописи. Вторая – жажда наследства, не отдать его в руки государства. Третья – месть или желание заставить молчать. При первом и третьем вариантах поджог вполне уместен. Даже необходим – чтобы скрыть следы и направить розыск в ложную сторону. Должен, однако, признать, что версия с «Магдалиной» представляется мне наименее вероятной. Что похитителю с этой «Магдалиной» делать? Не понесет же он ее в Эрмитаж? Только для личного обладания? А может быть, – запнувшись, в догадке, самому себе проговорил Баранников, – чтобы переправить за границу? А что? Сейчас ведь какая идет охота за нашими картинами, иконами, старинной утварью…

– Я тоже тебе еще одну версийку подброшу, проведи еще одну линию, четвертую… – сказал Костя спокойно, сдерживая внутреннее волнение. – Не исключено, что в город возвратился Мухаметжанов…

– Кто-кто? – сузил глаза Баранников, соображая. – Мухаметжанов?

– Брат Мязина. Который пропал еще до войны.

Голубоватые глаза Баранникова теперь расширились, выкатились, сделались совершенно стальными, пронзительными. Раньше Костя не замечал у него такого взгляда. Вот в чем, наверное, его главная сила! Нелегко, должно быть, бывает на допросах у Баранникова, когда он вот так выкатывает свои стальные, холодные, безжалостные глаза…