Волки

Лейтенант заканчивал протокол, когда в цирке появились Баранников, Костя, Келелейкин и Елизавета Мухаметжанова.

Мертвый Икс лежал на пестрых ящиках из звериного реквизита фрау Коплих.

– Самый он и есть! – едва взглянув на труп, решительно сказал Келелейкин.

– Господи боже мой! – испуганно задохнулась Елизавета Петровна. – Да неужли ж и взаправду Яков?!

– Сомневаетесь? – спросил Костя.

– Так ведь тридцать лет почти, подумайте! – В голосе Елизаветы Петровны слышалось скорее удивление и растерянность, чем горе. – Вся, можно сказать, жизнь…

Дрожащими пальцами она расстегнула ворот грязной рубахи убитого. Под левой ключицей темнело круглое, величиною с двугривенный, поросшее темными волосками родимое пятнышко.

– Он! – прошептала Елизавета. – Он…

– Кто? – спросил Баранников.

– Муж… Яков Ибрагимович…

Все притихли, понимая, что тут уже не просто несчастный случай, а какая-то нехорошая, темная и даже, может быть, преступная история. Сама фрау Коплих изобразила на своем деревянном лице некоторое подобие любопытства. Один Цезарь по-прежнему презрительно безмолствовал.

– Ну, вот он, твой Икс, – указал Костя Баранникову на мертвеца. – Родной братец погибшего Мязина. Человек, на котором так неожиданно сошлись наши с тобой пути… Где его вещи? – обратился он к директору.

– Да какие там вещи! – насмешливо сказал сторож. – Тряпье, мусор… Пожалуйте сюда.

Он повел Баранникова и Костю куда-то в глубь звериного сарая.

– Выходит, Арчил-то наш и не Арчил вовсе? – удивленно перешептывались униформисты. – Яков, понимаешь, какой-то…

– Шпиён, что ли?

– А черт его знает, прощалыгу! Может, и шпиён, что ж такого удивительного…

Лейтенант безуспешно уговаривал людей разойтись по местам:

– Ну, чего не видали, уважаемые? Подумаешь, дело какое – зверь человека задрал! Он, ежели желаете знать, быка одним ударом кончает… Давайте, давайте, товарищи, освобождайте помещение! Ну, вот вы, папаша… ну чего тут не видали? И вы тоже, гражданка! Будьте любезны… Этак вся улица набежит, работать невозможно…

Последние слова лейтенанта относились к скромному старичку в габардиновом плаще, который в сопровождении какой-то женщины упорно протискивался сквозь толпу.

Пробившись наконец вперед, старичок хотел было что-то сказать лейтенанту, но тут показался Костя. Он быстро шел, громко, оживленно разговаривая с Баранниковым, одной рукой прижимая к груди какое-то невероятно грязное, засаленное подобие подушки, держа в другой маленький ободранный чемоданчик.

До сих пор угрюмо, презрительно молчавший Цезарь заволновался и издал вдруг такой громоподобный, захлебывающийся рев, что толпившиеся возле клеток люди дрогнули и попятились назад. Женщина, сопровождавшая габардинового старичка, испуганно взвизгнула и спряталась за его спину.

– Максим Петрович! – обрадованно воскликнул Костя. – Какими судьбами? Здравствуйте, Евгения Васильевна! Вот, Виктор, позволь тебе представить – учитель мой и вроде бы даже крестный – капитан Щетинин…

– Очень приятно, – вежливо поклонился Максим Петрович.

– А это, – продолжал Костя, кивая в сторону человека, лежащего на ящиках, – это – инженер Георгий Федорович Леснянский… Узнаете своего супруга? – обернулся Костя к онемевшей Изваловой. – Он?

Баранников закрывает дело

– Скажи, пожалуйста, вода – и холодная, и горячая, и какая только хочешь!.. Я когда на карту поглядел, где это Кугуш-Кабан такой, думаю – ну, край света! Затерянный мир или что-нибудь в этом роде… А тут, оказывается, шествие разума, размаха шаги саженьи! Нет, что ни говори, а все-таки город имеет свои преимущества. Вот хотя бы в этом смысле взять – в смысле удобств…

– Как же это вас Марья Федоровна-то отпустила? – спросил Костя с улыбкой, подавая Максиму Петровичу полотенце.

– Так ведь что сделаешь: Извалова-то ехать одна наотрез отказалась! «Опознавать? – говорит. – А он уже в тюрьме?» – «Еще нет, но вот если опознаете, – говорю, – будет в тюрьме». – «Значит, он еще на свободе ходит? И не просите, не поеду! А если я с ним невзначай столкнусь? Он же меня прирежет, негодяй!» Ох, и натерпелся же я с ней! И вещи ее таскай, и беспрерывно о чем-нибудь для нее хлопочи… То ее тошнит в самолете – добывай ей у проводниц лимонад. А добудешь – она уже лимонада не хочет, ей бы чего-нибудь кисленького или солененького. Погоди, вот назад поедем – узнаешь сам, что это за дама, если еще до сих пор не узнал… Да, так отчего же все-таки в этом вашем Кугуш-Кабане так чудно: тюрьма на улице Свободы, а кладбище – на улице Веселой?

После умывания теплой водой Максим Петрович порозовел, заметно омолодился, даже морщины его как будто разгладились. Придирчиво, ища изъяны, он посмотрел на себя в зеркало, пригладил ладонью на лысой макушке белесый пушок, потрогал подбородок: не следует ли побриться? Ему очень хотелось еще что-нибудь сделать с собою в располагающей к этому белоснежной, выложенной кафельной плиткой баранниковской ванной комнате, но ничего больше не требовалось. Щетина на подбородке еще ничуть не отросла.

С сожалением Максим Петрович оторвался от зеркала и кранов и, покряхтывая, потянулся к висящему на крючке суконному пиджаку, облачаться в который у него явно не имелось желания. Попарился же он в этом сукне! Да еще его угораздило габардиновый макинтош сверху натянуть! Это, несомненно, Марья Федоровна уговорила. Услыхала, что Кугуш-Кабан в северной стороне, и взволновалась: там же холодно, поди, вечная мерзлота, как бы Максиму Петровичу не простыть, не застудить свои радикулиты!

– Да бросьте, не надевайте, отдохните от своих доспехов! – сказал Костя, останавливая руки Максима Петровича и уводя его за собою в комнату, где, звеня посудой, хлопотал Баранников.

Стол ломился от яств – выразился бы романист карамзинского времени, взглянув на то, что сотворил Баранников, чтобы наконец-таки за несколько суток по-настоящему поесть, но, главное, от радости, что мязинская история, еще утром казавшаяся зашедшей в безнадежный и безвыходный тупик, так неожиданно и блистательно завершилась.

Холодная, облитая глазурью желе курица, нарезанная пластами великолепная ветчина, сквозящий, как елецкое кружево, сыр, пропитанные янтарным жиром импортные сардины в продолговатой жестянке, диетические, высшего сорта, яйца – горкой на белой тарелке, крутая сметана в синеватых баночках, застывшая в магазинном холодильнике до такой густоты, что, переверни покрытую росой банку вниз горлышком и держи хоть сколько, – не вытечет ни капли… Как главная роскошь, с которой ничто из перечисленного не могло состязаться, в центре стола возвышалось блюдо с только что отваренным молодым картофелем. А по соседству с ним, еще больше разжигая аппетит, на хрустальной селедочнице под синеватыми кружочками лука, выставив за край хвосты, протянулись две жирные мясистые селедки с выражением на пучеглазых мордах лишь одного желания: чтобы их поскорее съели и убедились, как они невероятно, сказочно вкусны…

Костя почувствовал под языком едкую, обильную слюну.

Максим Петрович приятно изумился тому, какой отменной снедью богат таежный Кугуш-Кабан и как все аппетитно выглядит, как красиво представлено на столе, чем весьма польстил Баранникову и доставил ему истинное удовольствие. Но тут же Максим Петрович и огорчил его, почти что ото всего отказавшись и взяв себе только яичко, баночку кефира и тоненький ломтик пшеничного хлеба.

Баранников было запротестовал, стал наливать Максиму Петровичу в рюмку портвейну, но Костя сделал ему знак – не надо неволить старика: у него своя диета, строгие предписания Марьи Федоровны. Пусть ведет себя, как ему можно и как он хочет…

Зато уж Баранников и Костя в полной мере вкусили от своего кухмистерства: они и портвейну по полному фужеру выпили, и молодого картофеля по целой тарелке умяли, вбухав в него здоровенные ломти масла, и с обеими селедками под эту картошку расправились, и по паре яиц облупили. Аппетит приходит с едой: в какой-то совершенно уже патологической ненасытности они в завершение разодрали напополам курицу, и кости ее захрустели у них на зубах. Валет, имевший на эти кости свои виды и нетерпеливо ждавший подачки, от зависти и вожделения даже волчком закрутился на месте, заскулив так, точно ему придавили лапу.