Волки

– Значит, Николай говорил правду, что ни к ней, ни к деду не имеет никакого касательства?

– Выходит, так. Эти события совершились без него, пока он спал в алтаре, на досках и фанере. Там окурки его, плевки… Когда он заявился в город, случайно на улице наткнулся на Валентина, – того Ерыкалов вел в прокуратуру. Подумал, это из-за плота, открылось! Шмыганул на пристань, сбил с Валькиной лодки замок – и на остров, выжидать, что дальше будет. Но ведь, от людских глаз не спрятаться! Один рыбачок засек, как он замок сбивал и отчаливал. Значения он тогда этому не придал – лодка Валентинова, а он знал, что Валька с Николаем дружки. Подумал, наверно, просто ключ потеряли…

– Что же это получается? – проговорил Костя озадаченно, потрясенный тем, как Баранников в каких-нибудь пять минут безжалостно и беспощадно разрушил и откинул все, что было добыто им за несколько суток с такими тяжкими трудами. – Куча дряни, паноптикум человеческих пороков, почти каждый – так или иначе – преступник, а виновного тем не менее нет!

– Вот то и получается! – сказал Баранников удрученно.

– И кто же у тебя остался?

Одна-единственная карточка лежала на столе перед Баранниковым. Костя наклонился над столом и прочитал:

«Человек, вылезавший ночью из окна. Икс».

Черты Икса выступают из мрака

Иван Александрович Келелейкин был человек грамотный, трезвый и рассудительный, но несколько, может быть, тугодум, робковат в тех случаях, когда приходилось действовать решительно. У него всегда и речь была тихая, ровная, сдержанная, без крика, даже без заметного повышения голоса. «Иван Александрыч не говорит – читает!» – посмеивались за его спиной, но беззлобно, уважительно. Действительно, кажется, полети вся земля вверх тормашками, – и тут Келелейкин не заспешит. «Так, – скажет глуховатым своим баском, – давайте-ка, ребятушки, не лотошите, сядем-ка да обдумаем, как бы это нам за что половчей уцепиться…»

А вот тут – подите: смешался. Полные сутки не миновали – второй раз стучится в двери прокуратуры.

– Ко мне? – удивился Баранников.

– Так точно, – с какой-то немного виноватой улыбкой тихо, сдержанно ответил Иван Александрович. – Извиняюсь, что лезу с беспокойством, но желательно поконсультироваться…

Келелейкин мялся, поглядывая на Костю.

– Ничего, не смущайтесь, – подбодрил его Баранников. – Это наш работник, абсолютно в курсе дела…

Келелейкин поник скорбно.

– В том-то и суть, товарищ следователь, – вздохнул он, – что вы и сами не в полном, как бы выразиться, курсе…

– То есть?

– В жалобе на гражданку Чунихину, какую я вам вчерашний день подал, – совсем умирающим голосом проговорил Келелейкин, – есть, как бы это сказать… не полная доскональность, что ли…

– Вы хотите взять обратно вашу жалобу? – спросил Баранников.

– Ни боже мой… Но долгом считаю дополнить… чтобы, так сказать, беспристрастно… – Келелейкин вспотел даже, помахал перед лицом форменной железнодорожной фуражкой. – Дело в том, что я сам, как бы это выразиться… ну, сам, знаете, произвел расправу над Чунихиной… Ну, в общем сказать, маленько потрепал ее, коротко говоря…

– Ах, вон что! – едва удерживаясь от улыбки, протянул Баранников. – То есть, вы считаете, что, сигнализируя правосудию на противозаконные действия гражданки Чунихиной, вы и сами…

– Вот, вот! – обрадованно перебил Келелейкин. – В том-то и дело, что вот именно, тово… сами! Почему и желательно поконсультироваться: не выйдет ли так, извиняюсь, что суд, справедливо наказав Чунихину, и мне на старости лет припечатает этакое что-нибудь, ну… за хулиганство или как там, согласно статье закона…

– М-м… – невнятно промычал Баранников, косясь на Костю и незаметно подмигивая ему. – Действительно… Но думаю, что суд учтет и ваше состояние в тот момент, и вот это чистосердечное признание в содеянном по горячности… Ничего, Иван Александрыч, – бодро закончил он, – идите, работайте спокойно. Заверяю вас, что то, чего вы опасаетесь, не случится.

– Ну, покорнейше вас благодарю! – растроганно сказал Келелейкин. – А то, знаете, на старости лет… Всю жизнь ни в чем этаком не замечен, ни одного взыскания – и вдруг вот тебе…

– Ничего, ничего! – совсем благодушно, приветливо улыбаясь, сказал Баранников. – Обещаю вам, что на вашу репутацию не ляжет ни единого пятнышка… Пожалуйста, можете идти, – кивнул он, принимаясь за какие-то бумаги.

Но Келелейкин не уходил, медлил, теребил в руках фуражку.

– Вы что-нибудь еще хотите сказать? – догадался Баранников.

– Да вот, знаете… – Голос Ивана Александровича понизился почти до шепота. – Дело, знаете, такое… Уж вы извините меня великодушно, но… я ведь и по тому делу…

– По какому – тому? – Глаза Баранникова вспыхнули так неожиданно, мгновенно, как неожиданно вспыхивают вечером фонари уличного освещения.

– Да вот насчет Афанасия Трифоныча… – прошептал Келелейкин. – Я тогда говорил…

– Так что? Вы говорили, что кто-то вылезал из окна мязинского дома. Так?

– Так-то так, – Келелейкин, видимо, испытывал страшные душевные терзания, – да вроде бы и не совсем так… Вы меня тогда спрашивали: а какой он? А я сказал, что будто его не разглядел… А ведь я… разглядел…

Баранников весь напрягся, вытянулся вперед, как скульптурная композиция, известная под названием «К звездам».

И даже Костя, как бы предвкушая услышать нечто значительное и даже, может быть, решающее все дело, замер, затаил дыхание и крепко сжал в кулаки сразу вдруг вспотевшие пальцы.

– Точно видел, – медленно, раздельно, словно через силу, промолвил Келелейкин. – И прошел он мимо меня прямо вот этак, рядом, плечо к плечу…

– И вы, таким образом, хорошо его рассмотрели? – подскочил Баранников.

– Очень даже хорошо. Роста вроде бы среднего, пожилой мужчина…

– Лицо! Лицо! – простонал Баранников. – Оно вам знакомо? Из местных кто-нибудь?

– Никак нет, не из местных… Но очень даже замечательное лицо – весь черный, прямо сказать, жуково́й… И волосней, знаете, зарос – ужас! Как, значит, ширнул на меня этак глазищами, так, честно говорю, душа в пятки ушла. Страшон! Не приведи господь, как страшон!

– А что на голове? – встрепенулся Костя неожиданно. – На голове что – не заметили?

– Да, признаться, не присматривался, но, вспоминаю, вроде бы кепка, что ли… этакая, знаете, лопушком, набочок…

– Так что же вы сразу не сказали? – с досадой крикнул Баранников. – На первом же допросе, сразу – тогда, утром?

– Оробел. – еле выдавил из себя Келелейкин. – Совестно признаться, товарищ следователь, а оробел… Убьет, думаю себе, такой негодяй – и будь здоров! Места наши глухие, хожу в ночную смену… Простите великодушно… Оробел!

Откинувшись на спинку стула, Баранников переводил взгляд с Келелейкина на Костю. Первый сидел, виновато понурившись, проникнувшись, как видно, запоздалым раскаянием, презрением к своей трусости, второй – вытянув на середину кабинета несуразно длинные ноги, блаженно и даже несколько глуповато улыбаясь, словно вдруг увидел ясно такое, что, кроме него, никто не видит…

Но какую-то, может быть, всего лишь десятую долю минуты находился Костя в таком похожем на транс состоянии. Решительно, быстро, скачком переместился он вместе со стулом к столу, резким движением отодвинул баранниковские бумаги.

– Давайте-ка все сначала, – сказал он Келелейкину. – Рост. Выше вас? Ниже?

– Маленько повыше. Ненамного.

– Вы говорите – зарос волосами. Что это – простая небритость или настоящая борода?

Баранников таращил глаза на Костю, слова не мог вымолвить от изумления. Он его просто не узнавал: куда девалась дурацкая ухмылка, мечтательное спокойствие, мешковатость? Весь – как стальная пружина, острый, колючий взгляд, четкие, уверенные движения. Эк его, словно тигр метнулся в прыжке! Сдвинул бумаги на столе, клещами впился в Келелейкина… Будто не Баранников тут хозяин, а он, Костя… И даже Келелейкин как-то подобрался, выпрямился, перестал терзать фуражку… Не мнется, не тянет, не шепчет свои бесконечные «как бы сказать» да «извините великодушно», а охотно, по-солдатски отвечает – точно и деловито.