Волки

Нагнувшись, Николай заглянул в глубину сруба. От черноты, которую он увидел, загадочного молчания колодца ему стало не по себе, жутко – до липкого пота под мышками и на лопатках. Что-то зловещее почудилось ему в рассыпанных по щербатым доскам желтых монетах, невесть как, невесть откуда явившихся… Припомнились маменькины россказни про заговоренные клады, к которым притронься только – вмиг тут же умрешь, окаменеешь, сделаешься столбом соляным… Почудилось, что кто-то смотрит на него издали, с тайной бесовской радостью, что поддался приманке, протянул к ней руки, коснулся ее… а она тут для того и оставлена… И не человеком – бросит разве человек такое-то богатство?..

Он телом, спиною почувствовал на себе взгляд, обернулся и вздрогнул: пронзительно-пристально глядело на него из сумрачного утла неподвижное, неестественно расширенное, исполненное неодобрительного, сурового внимания сине-черное, совершенно живое око…

– У, дьявол! – выругался он, узнав тот диковинный одинокий глаз на щеке, уже не в первый раз его пугающий и более всего напугавший вчера, когда он, забравшись в церковь, неожиданно для себя, точно на нож, наткнулся на исступленно-пронзительный, режущий взор из глубины стены, – сквозь штукатурку, сквозь чье-то плоское, темное, кирпичное лицо…

Может, все это и было колдовством, – душа его не хотела в это вникать. Ему было достаточно, что перед ним – золото, деньги, и, не задумываясь больше, не терзая голову, чье это золото, почему оно так оставлено, он кинулся собирать монеты, с нетерпением и жадной дрожью в руках: как бы собрать их все, как бы ни одной не пропустить, не проглядеть, – вон они как рассыпались, раскатились!.. А каждая монетка-то – сколько, ежели на рублики?!

Там, где они лежали густо, он сметал их ладонями, вместе с мелким сором, покрывавшим пол. Закатившиеся в щели между досками выковыривал щепкой, подвернувшейся под руку проволокой. Запорашивая себе глаза, он выдувал из щелей пыль, припадал к ним лицом: не проглядел ли? Вон что-то блестит… Нет, кусочек стекла… А это монетка! Махонькая какая! А вот эта – да! Весу-то, весу сколько!..

Найденные монеты он ссыпа́л на полу в кучу и, когда собрал их все, раз десять поелозив на четвереньках по каждому месту, разворошил кучу пошире, чтобы поглядеть, полюбоваться на монеты: как их много, как они приятно, тяжеловато-скользки под рукою, как лакомо переливается на них тусклый жирный глянец…

И вдруг произошло чудо: совсем как в сказке монеты вспыхнули оперением жар-птицы, полыхающий их жар осязаемо ударил Николаю в глаза, в лицо, – он даже вскрикнул сдавленно от мгновенного этого чуда и задохнулся от восторга никогда не виданного зрелища… Казалось, золото зажглось само собою, а это первый солнечный луч, упав внутрь церкви сквозь решетку одного из окон, коснулся рассыпанных на полу монет…

Опустившись перед ними на колени, с тесно сдавленным горлом, в котором клокотало, прыгало что-то странное – смех не смех, хрип не хрип, – Николай еще и еще трогал монеты, раскатывал их так и этак, чтобы жарче сделать их блистание, и немо замирал над ними, завороженный, не чувствуя ничего вокруг…

Вдруг он точно обрел слух: под самыми стенами церкви, совсем рядом, перекликались голоса, повизгивала собака…

Торопясь, он стал сгребать монеты, совать их в банку, пугаясь их гремучего звона, отзвуком загудевшего в верху пустого храма, под облезлым дырявым куполом…

Звонко защелкали под арочными сводами шаги, умноженные гулом до топота несметной толпы. Николай, сжавшись, пугливо задергал головой: казалось, на него идут со всех сторон, изо всех углов, изо всех простенков. Все в нем рвалось бежать, все в нем уже бежало от топота надвигающихся шагов, но сам он, не вставая, сидел на полу, прижимая к груди помятую жестяную банку. Еще не все золото было в ней, добрая половина монет, жарко горя, еще была на полу, и он с бешеной торопливостью скреб по ним свободной рукою, стараясь захватить их побольше. Но они точно перестали даваться в руку: он их схватывал, сжимал, а они выскальзывали, высыпались…

В потоке солнечного луча, ломая его и застя, мелькнули плотные тени, показавшиеся Николаю огромными, великаньими, и, точно пушечный гром, раскатился на всю церковь голос, непонятно-веселый, непонятно-довольный, как бы упав на низ откуда-то сверху, из-под самого купола:

– А вот и главный герой… Николай Чунихин, собственной персоной! И даже добыча при нем!

Трижды убийца

– Ну, что ж в молчанку-то играть? Старика мы нашли, найдем и бабку. Только для тебя же лучше, если сам покажешь…

Баранников жестко нажимал на каждое слово.

Ерыкалов в сторонке отряхивал мундир: он больше всех измазался, когда обыскивали церковное помещение, искали, нет ли еще вещественных доказательств, еще каких улик.

Колька вел себя в полном соответствии с размерами своих преступлений. Мелкий воришка, будучи пойман, вопит, льет деланные слезы, отпирается. Николай же при аресте впал в состояние шока. А когда его подвели к раскопанной яме позади храма, так он и вовсе закаменел: выкатил белесые, как у обваренного рака, глаза и начисто лишился речи. Он только густо, до лиловости, наливался кровью и удушливо дышал, ни словом не отвечая на вопросы.

До чего же здоровенные были у него плечи, иссиненные татуировкой ручищи, какая могучая сила жила в них! Кинься он на Баранникова и милиционеров – с ним бы не справились всем гуртом. У Кости даже мысль вертелась: шепнуть Баранникову – связать бы Кольку для безопасности. Но Колька, видать, так был подавлен, что не помышлял ни о сопротивлении, ни о бегстве. Мощные его плечи обвисали безжизненно. Он даже фуражку свою несколько раз обронил, пока его водили по храму во время обыска.

– Забрался сюда давно?

– Вчера… – чуть слышно выдохнул Николай.

– Правильно, вчера, – согласился Баранников, как будто он в точности знал про Кольку все и теперь лишь сличал его ответы с истиной.

– А когда?

– Помню, что ль… Вечером…

– А не раньше? Может, в ту еще ночь, а?

– Не… – мотнул Колька лохматой головой.

– А ту ночь как ты провел?

Колька, сопя, склонившись, ковырял пальцами «краба» на своей моряцкой фуражке.

– Ну, что ж молчишь? Дома тебя не было, на Верхней Пристани – тоже. Где ж ты был?

Колька с треском выщипнул из «краба» нитку.

– Деньги у тебя откуда такие?

– Зарплату получил! – со смешком, как бы отвечая за Кольку, вклинился Мрыхин.

– Зарплата ему идет ноль целых хрен десятых, – сказал Ерыкалов осудительно. – Работничек еще тот! Одни прогулы. По части зашибаловки – тут он, верно, передовик…

– Значит, посуду сдал! – весело догадался Мрыхин.

Баранников смотрел на Кольку с прищуром, как будто видел его издалека. В нем, чувствовалось, что-то собирается, подобное электрическому заряду; он как бы берет разбег, чтобы приняться за Чунихина уже по-настоящему. Он и разглядывал-то Николая так, словно прицеливался, выбирал местечко поуязвимей.

– Деда ты как – придушил или пристукнул? Камушком, вероятно? Практика у тебя вроде бы уже есть…

– Не знаю, про что это вы говорите… – сопя, лиловея, выдавил Колька. Корявые его пальцы терзали, теребили «краба».

– Фуражечку-то пожалей. Ишь, какая она у тебя нарядная. Капитанская! – сказал Мрыхин с иронией. – Капитан с разбитого корыта!

– Еще раз спрашиваю – бабку куда дел? – В голосе Баранникова уже был накал. – Где ты ее присыпал? Или, может, ты ее в колодец? Ну?

– Чо – ну? – озлясь, огрызнулся Николай. – Сначала запряги, потом нукай! Заладили – дед, бабка! Может, еще и репка где? Ничо я не знаю, понятно? Спал я. И все. И ничо я больше не знаю!

– Спал? – неожиданно спокойно, пропуская дерзость, переспросил Баранников. – Все, чем ты тут занимался, – это только спал. Другого места тебе поспать не нашлось. Дома тебя мухи кусают…

Еще секунду он пристально изучал Кольку, затем снял с него взгляд – точно бы полностью, вмиг утратив к Чунихину интерес, как человек, который все знает и которого совершенно напрасно, бесталанно путают, попусту отнимая у него время.